Я – доброволец СС. Берсерк Гитлера

— Не так уж плохо. Могло быть гораздо хуже.

Это спокойствие заставило меня смутиться. Я стоял перед ним, судорожно переводя дыхание, сердце едва не выскакивало из груди, дрожащий и вспотевший после ужасных переживаний. Много позднее я понял, что его спокойствие было напускным, так как лишь это позволяло избежать паники в роте, которая за последние несколько часов потеряла более половины состава. Среди бешеного водоворота смертей, криков, стонов, искалеченных, окровавленных тел он пытался быть невозмутимым и совершенно спокойным, что спасло жизнь нашим уцелевшим солдатам. Только такой офицер может спуститься в ад и вернуться обратно!

Ротный командир отправил пару человек, чтобы восстановить связь с соседями. Еще один солдат был отправлен в тыл, чтобы сообщить о нашем опасном положении. Обершарфюрер получил приказ контратаковать с тремя солдатами. Я стал одним из этих «счастливчиков». Хороша контратака! Четыре человека против роты противника, а то и больше! Причем все четверо смертельно устали, физически и морально, пережив все то ужасное, что случилось за последние четыре часа. Атака не имела никакого смысла и могла завершиться только нашей смертью, но дисциплина и чувство долга погнали нас вперед.

Смерть окружала нас со всех сторон, подталкивала нас и даже, кажется, дала нам крылья. С диким ревом «Ур-ра!» мы бросились вперед сквозь кусты и открыли беспорядочный огонь по коричневым фигурам, мелькавшим повсюду. Русские попытались остановить нашу стремительную атаку. Внезапно передо мной возник большевик, до него оставалось не более четырех метров, его лицо напомнило мне гипсовую маску. Я успел дать короткую очередь, прежде чем он нажал на спуск. Русский упал, издав хриплый стон, а я помчался дальше. В считаные минуты мы снова заняли лесистый участок, но это время для меня превратилось в бесконечность, вместившую в себя всю мою жизнь. Мы добежали до опушки и оказались в траншеях, которые раньше занимала наша рота, но продолжали бешено стрелять по толпе удирающих русских пехотинцев, которые пытались добраться до небольшой гряды, обещавшей хоть какую-то защиту. Двое отставших перепрыгнули через нас и даже успели сделать несколько шагов, прежде чем упали с изрешеченными спинами. Все поле было покрыто трупами вражеских солдат. И мы все четверо остались живы! Но мое сердце грохотало, готовое разорваться в любой миг. Мы устали сверх всякого предела, и теперь усталость догнала нас.

Постепенно остатки роты собрались в отбитой траншее. Командир приказал мне вернуться в смертельную ловушку — ту самую проклятую дыру, где я уже потерял семерых парней. Но теперь одному с пулеметом, туда, где лежали трупы эсэсовцев и врагов! Никогда еще я не чувствовал себя таким жалким и несчастным. Я был готов отшвырнуть пулемет и бежать куда глаза глядят, но проклятое чувство долга опять оказалось сильнее. Оно держало меня мертвой хваткой. Я услышал рядом тихий стон. Осторожно оглянувшись, я увидел, что стонет один из наших парней. Я забросил его себе на спину и медленно пополз к нашей траншее с этой тяжелой ношей. О том, что русские вполне могут нас заметить, я старался не думать, и мы таки сделали это! Тот же самый обершарфюрер, который возглавлял нашу «контратаку», увидел нас и пополз на помощь мне. Оказавшись в безопасности, мы уложили раненого на носилки и понесли в тыл. Там мы нашли большой амбар, где пол был завален мертвыми, умирающими и тяжелоранеными, лежавшими вплотную друг к другу. Мы поспешили прочь из этого места стонов, криков и предсмертных конвульсий — назад в мой одинокий окопчик! Но я заметил какое-то смутное движение в кустах на два часа. Посмотрел туда в бинокль и обнаружил русских! Сразу доложил об этом командиру. Так как я успел спуститься в свой пулеметный окоп, первые 105-мм снаряды просвистели у меня над головой и накрыли русских, сорвав намечавшуюся атаку еще до того, как она началась.

Сумерки опустились на изуродованное поле боя. Вскоре совсем стемнело. Стало холодно, и мои зубы невольно застучали, но я сидел у своего пулемета в пугающем мраке. Картины прошлого проносились в моем воспаленном воображении, изуродованные тела мертвых товарищей, бледное лицо умирающего Гебауэра. Но в то же самое время я отчетливо слышал, как шумно движутся русские ночные дозоры. Всю ночь они бродили поблизости, что-то разнюхивая и о чем-то переговариваясь громким шепотом.

Ближе к рассвету пришла смена. Рота немецкой армейской дивизии заняла наши позиции. Мы двинулись к своим автомобилям, чтобы отправиться на отдых — жалкие остатки того, что всего пару дней назад было полностью укомплектованной и прекрасно оснащенной ротой панцер-гренадеров СС.

Целую неделю после боя у Массова мои руки тряслись так сильно, что я даже не мог зажечь сигарету. А что случилось с ротой, которая сменила нас? Через несколько дней от нее не осталось ни одного человека!

Несколько благословенных дней мы отдыхали от боев, проверяли свое оружие и технику, полугусеничные транспортеры, пулеметы и писали письма. Вскоре в эту плодородную часть Померании должна была прийти весна. Каждый день в голубом небе ярко сияло солнце. Свежая зеленая трава уже начала пробиваться наружу. Здесь и там виднелись цветастые пятна анемонов и других цветов, ласточки метались вверх и вниз с радостными весенними песнями. Так чудесно было валяться на спине на молодой травке, закрыв глаза, и подставлять лицо солнышку, размышляя о чем угодно, кроме войны. Тепло уже давно растопило лед на прудах и маленьких озерцах, поэтому мы уже в конце февраля могли принимать ежедневные ванны в небольшом озере поблизости. Наши израненные и измученные тела снова стали сильными и налились энергией.

Однако волна с востока поднималась все выше и выше, она неотвратимо надвигалась. Ее мчали вперед десятки тысяч американских грузовиков, русские солдаты получали миллионы тонн американских продуктов. Она уже сокрушила передовой бастион западной цивилизации, воздвигнутый против угрозы с востока, уничтожила первые памятники культуры. Плоды трудов германских и нордических колонистов, созданные тысячелетиями упорного труда, после жестокой борьбы были растоптаны дикими азиатскими ордами, сеявшими опустошение.

Но мы все еще верили! Будет ли наша часть мира превращена в руины только потому, что временно ослепли несколько сильных? Всей своей ненавистью, всей своей мощью они помогали сокрушить барьер, который преграждал путь потоку варварства и звериной дикости, который в безумном гневе бился о нашу защитную стену. Мы видели множество проявлений юношеской смелости, энтузиазма и духа самопожертвования среди наших солдат, а потому не могли поверить в мрачное предсказание Освальда Шпенглера о падении западной цивилизации.

Единственным, что нарушало наш безмятежный отдых, были налеты американских и русских истребителей, которые неожиданно возникали в небе и пикировали, обстреливая дороги. Их пулеметы превращали всех, кто там двигался, в окровавленные клочья. Но ведь они атаковали не только солдат, но и фермеров в полях, их жен и детей, даже маленьких детей, идущих в школы. Это приводило нас в бешенство.

Вскоре мы смогли слышать глухой гул, долетавший с востока. Раскаты постепенно приближались. Нам не было нужды идти на фронт, он сам пришел к нам! Местные жители начали укладывать ценные и самые важные пожитки на телеги и повозки, чтобы попытаться бежать от нового монгольского нашествия. Женщины плакали и заламывали руки, старые фермеры с печальным достоинством смотрели на них и лишь поджимали губы.

Ближе к вечеру мимо нас начали проезжать машины с ранеными. Обычно по вечерам мы спускались к дороге, чтобы выкурить сигарету на ночь, поболтать с местными, а может, и встретиться с девушкой. Но в этот вечер мы остались в лагере. Никто из нас не хотел видеть раненых и искалеченных солдат, их пропитанные кровью повязки, разорванные в клочья мундиры, искаженные болью лица. Зачем в последние часы покоя видеть напоминания о печальной судьбе, которая вскоре может ждать каждого из нас?

Мы прекрасно понимали, что вскоре нам предстоит отправиться на фронт, где нас ждет неизвестность. Там, где мы отдыхали, фронт казался не таким уж и плохим. Лихорадочное напряжение и постоянная смертельная опасность в траншеях смывали благодушное настроение. И самыми плохими были последние мучительные часы перед боем.