Мятежный батальон

Вскоре после ареста Рослякова заведующий хозяйством части полковник Лошкарев сообщил Мансурову, что его швейцар и лакей рассказали, будто унтер-офицер Гаранович встречается с какой-то подозрительной курсисткой.

За Гарановичем была организована слежка. Мансуров установил контакт с подполковником Модлем из охранного отделения. Тот записал приметы Гарановича. Но уличить каптенармуса в чем-либо предосудительном не удалось.

Через некоторое время Гаранович получил из дому телеграмму о болезни матери. Он попросил у капитана Мансурова отпуск. Мансуров запросил волостного старшину. И когда он подтвердил, что мать Гарановича нездорова, командир роты выхлопотал унтер-офицеру отпуск. При этом Мансуров осторожно прощупал Гарановича:

— Не остается ли тут у тебя в Петербурге зазноба, которая будет скучать?

— Нет, — ответил Гаранович. — Была у меня знакомая прачка, но мы с ней поссорились.

— Поедешь на родину, так не забудь, что служишь в гвардии. Береги честь мундира! — покровительственно пожелал Мансуров. — Между прочим, если будут спрашивать тебя дома о том, как решается вопрос с землей, то говори, как я вам разъяснял.

— Так точно, ваше высокоблагородие, — ответил Гаранович послушно. — Я буду говорить землякам, что нужны власть и порядок и бунтовать грех.

— Ну то-то же! Поезжай с богом!

Гаранович не знал, что Мансуров в последнее время стал часто заходить к нему в ротный цейхгауз неспроста. На следствии ротный показал, что он посылал Гарановича с каким-нибудь поручением, а сам тем временем обшаривал карманы его одежды, висевшей на стене, — искал, нет ли в них чего-либо подозрительного. Когда Гаранович готовился к поездке домой, Мансуров ухитрился осмотреть его сундук и ящики письменного стола. Но ничего, кроме обычных служебных документов и личных писем, не нашел. Просмотрев отчеты и расчеты, капитан убедился лишь в том, что Гаранович хорошо исполняет свои служебные обязанности.

По приказанию генерала Гадона Мансуров встретился в охранном отделении с подполковником Модлем и справился, что дала слежка за Гарановичем. Модль сказал:

— Ваш командир полка напрасно беспокоится. У нас нет никаких данных о том, что Гаранович революционер.

Со второй половины октября 1905 года я стал посещать собрания рабочих в клубе Карла Маркса на Васильевском острове. Но он по требованию полиции вскоре был закрыт.

Несколько позже у Балтийского завода я познакомился с рабочим по кличке «Взводный». Подлинную фамилию его не знаю. У него на руках после 9 января остались шрамы от казачьей шашки. С иронией и болью, хмуря густые брови, «Взводный» говорил мне:

— Ну вот, теперь мы ученые. Больше не пойдем к царю просить милости, а будем требовать свое с оружием в руках.

У «Взводного» жил родственник, восемнадцатилетний юноша. Он часто приходил ко мне в ротную канцелярию, передавал прокламации. И сам разбрасывал их в казарме, на дорожках, у бани, у помоек. Идет солдат по своим делам, подберет листок и прежде, чем передать начальству, полюбопытствует: что же в нем написано?

Юношу я частенько угощал солдатским ужином. Этот паренек плохо говорил — у него был физический недостаток. Куда он потом делся, я так и не знаю.

Однажды мне удалось побывать на занятиях в одном из политических кружков. Мне там дали брошюру под названием «Долой социал-демократов!». Но заглавие не соответствовало содержанию. В действительности, как меня предупредили, в ней излагались некоторые программные вопросы социал-демократической партии.

Несколько дней спустя, поздно вечером, когда солдаты уже спали, я сидел в ротной канцелярии за столом и при свете лампы читал брошюру. Неожиданно ко мне зашел подпоручик Есаулов.

Я сунул книжку под лежащий на столе отчет. Есаулов, видимо, заметил это. Он подошел ко мне вплотную и скривил губы в усмешке.

— Чем занимаешься в столь поздний час? — спросил он и поднял исписанные мною листки. — Так-с, читаем, значит? Просвещение дело полезное. Гм… любопытно. «Долой социал-демократов»… Надо посмотреть. Где ты это взял?

— Купил у разносчика книжек, — ответил я.

Есаулов недоверчиво посмотрел на меня и положил брошюру себе в карман.

На другой день меня и фельдфебеля Афанасьева Мансуров позвал в квартиру капитана Михайлова, находившуюся в нашем здании. Очевидно, он не хотел пока случившееся предавать огласке.

— Где ты взял эту штуку? — спросил Мансуров, побледнев от гнева.

Я повторил, что купил на улице, так как заинтересовался названием.

— Это же революционная пропаганда! Кому-нибудь давал читать?

— Никак нет, ваше высокоблагородие!

— А сам всю прочитал?

— Только начал.

— Врешь, по глазам вижу! Заразился смутьянским духом! А этот писака, — капитан потряс брошюрой, — просто жрать хочет, вот и несет всякую чепуху. Таким книжкам не место в роте! Что у нас, своей библиотеки нет? Или газет не выписываем? Зачем же читать эти бредни?

Мансуров начал выдергивать листы и рвать их в клочья.

— Смотри, Басин, если еще раз замечу, — пеняй на себя. Разве худо тебе писарем?

Я пообещал, что впредь ничего подобного делать не буду. Теперь приходилось быть особенно осторожным.

Осенью 1905 и зимой 1906 года внешне в полку все обстояло спокойно. Но так только казалось. В действительности в сознании солдат происходило брожение, зрело недовольство порядками в стране, высокомерным обращением офицеров, запретом открыто высказывать волновавшие нас мысли.

В своем Манифесте от 17 октября 1905 года царь провозгласил свободу слова. Но на самом деле никакой свободы не было. К тому же «дарованные» права даже формально не распространялись на армию. За каждое вольное высказывание нас сурово одергивали.

И вот настало время, когда накопившееся в душах солдат возмущение начало пробиваться наружу в самых различных формах.

В январе 1906 года в 1-м батальоне произошла нашумевшая тогда в части история с пшенной кашей. Ее слишком часто давали нам на ужин. Она была жидка, невкусна, плохо заправлена и давно всем надоела. Однажды наша рота, придя на ужин, взялась было за ложки, но, заглянув в бачки, многие тут же отодвинули их.

— Опять кашица!

— Она, треклятая!..

Кое-кто все-таки стал есть. Остальные же не притрагивались к пище. В столовой слышались недовольные возгласы, шум. Когда подразделение ушло, на столах против обыкновения осталось большое число полных бачков.

В 1-й и 3-й ротах опостылевшую кашицу кто-то расплескал по ступенькам лестниц.

Узнав о случившемся, капитан Мансуров пришел в казарму.

Встав против выстроившихся солдат, он спросил:

— Значит, гвардейская каша вам не нравится?

С левого фланга донеслось:

— Да, поприелась, заменить бы чем…

Мансуров метнул злой взгляд в сторону говорившего:

— Солдатам положено есть, что дают! Понятно? Предупреждаю, чтобы больше таких фокусов не было!

Капитан Мансуров доложил об инциденте командиру полка. На следующий день генерал-майор Гадон собрал ротных.

Как мы потом узнали, он приказал им раскладку не менять, ту же еду готовить в те же дни.

С этим офицеры и разошлись. Но вопреки этому решению меню все же изменилось: кашу начали готовить только раз в неделю и стали сдабривать салом.

Эпизод, конечно, не очень значительный. Но раньше у нас ничего подобного не бывало.

А в 16-й роте произошел такой случай. Фельдфебелем там был некий Викулин, до невозможности придирчивый, грубый. Одним словом, «шкура». Он по всяким пустякам жестоко наказывал солдат, издевался над ними. Когда стало совсем невтерпеж» гвардейцы через взводных заявили командиру роты: «Рота такого фельдфебеля не желает!»

Командир батальона полковник Ганецкий и младший офицер роты подпоручик Бенуа четыре часа уговаривали солдат, старались помирить их с Викулиным. Но те упорно стояли на своем: «Рота фельдфебеля не желает!».

Викулина, хоть и не сразу (через шесть месяцев), а все же уволили из части.