Мятежный батальон

Три месяца нас усиленно обучали строевым приемам и словесности. В марте устроили смотр-экзамен. После этого определили, кого куда. Меня назначили писарем 2-й роты.

Канцелярия размещалась тут же в казарме, за аркой. Два стола, книжный шкаф, несколько стульев — вот и вся ее обстановка. В мои обязанности входило вести всю переписку, составлять заявки и отчетные ведомости, связанные с обеспечением подразделения провиантом, вещевым и денежным довольствием, выдавать по распоряжению офицеров увольнительные и отпускные удостоверения, писать под диктовку доклады, рапорты.

Писарь пользовался некоторыми привилегиями. Он мог не вставать утром вместе со всеми по сигналу побудки, с ведома фельдфебеля отлучаться из казармы. Но в летних лагерях обязан был ходить на строевые занятия, стрельбы, участвовать в маневрах.

В моем ведении находилась небольшая ротная библиотека, состоявшая из книг и брошюр патриотического содержания. Имелись в ней также и некоторые произведения классиков русской литературы.

В силу своего нового положения мне приходилось теперь часто бывать вместе с командиром — капитаном Мансуровым. Это дало возможность получше узнать его. Он являлся крупным помещиком. Корни родословной Мансуровых уходили к татарские князьям. Отец капитана был членом Государственного совета. Весной 1906 года при открытии Первой Государственной Думы он удостоился высшей чести: стоял у царского трона и держал в руках символические регалии самодержца — скипетр и державу.

По своим политическим убеждениям молодой Мансуров был до мозга костей монархистом, он всеми фибрами души ненавидел революционеров.

— Это психически ненормальные люди, — говорил он о них.

По характеру капитан был выдержанным и довольно культурным офицером. Очень хорошо разбирался в психологии солдат, в их настроениях, умел завоевать симпатии подчиненных. На личные средства он приобретал для гвардейцев бытовые принадлежности, пополнял библиотеку книгами, конечно верноподданнического содержания. В беседах не навязчиво и прямолинейно, а исподволь, тактично проводил нужные ему взгляды.

Не очень высокий, сухопарый, с бросающейся в глаза лысиной, Мансуров отличался крепким здоровьем, подвижностью, был легок на ногу. На тактических занятиях он лихо водил гвардейцев в атаку и, казалось, не знал устали.

Не допускаю, чтобы у Мансурова было к рядовым какое-то доброе расположение. Однако, когда мы выступили в Петергофе с революционными требованиями, он с удивившей меня порядочностью отнесся к «преступникам», «опозорившим» своим выступлением Преображенский полк и сломавшим карьеру служившим в нем офицерам. В письменных показаниях следователю генералу Томашевичу Мансуров дал нам объективные характеристики.

Но это я уже забежал несколько вперед.

А пока преображенцы продолжали исправно заниматься шагистикой, ходить в наряды.

Над российской столицей тем временем собирались тучи. Надвигалась революционная гроза. Ее приближение ощущалось и у нас.

В казармы проникали слухи о забастовках рабочих, крестьянских волнениях и студенческих сходках. В Петербурге усилили караульную службу.

Преображенцы стояли на постах в различных государственных учреждениях, во дворцах великих князей и знатных сановников. Охраняли государственный банк, казначейство, департамент полиции, несли караул у главнокомандующего, в Мраморном дворце и во многих других местах.

Сменившись с поста, солдат едва успевал отдохнуть, как его опять куда-нибудь посылали. Всех нас держали в постоянном напряжении.

Особенно усиленные наряды под командой офицеров высылались в Зимний дворец. Гвардейцы располагались на подходах к нему, внутри — на лестницах, в коридорах, у покоев, кабинетов. За «усердную службу» во дворце каждый раз выдавалось по двадцать копеек. Сумма эта равнялась примерно дневной оплате работницы «на своих харчах». Подачка преследовала цель — повысить радение служивых.

С наступлением теплых дней вся гвардия обычно уходила из Петербурга в лагеря. Наши казармы на Миллионной занимали армейские части. Исключением не стал и 1905 год. Пешим порядком, с песнями направились мы в Красное Село, расположенное километрах в двадцати пяти от столицы. Разместились в палатках, по десять человек в каждой.

Наша 2-я рота была «прописана» на передней линейке, за нами — первая. Это было, вероятно, привилегией для подразделения «его величества», чтобы меньше отвлекать его на уборку.

В тыловой части находились кухни — столовые, канцелярии. Чуть поодаль — офицерские бараки. Командиру полка полагался домик. Тут же возвышалось благоустроенное двухэтажное здание офицерского собрания. В нем командиры питались и проводили свободное время.

С первых же дней лагерной жизни начались усиленные занятия. Строевая подготовка сменялась огневой, огневая — тактическими учениями… Всюду мы ходили обязательно с ранцами.

Утром мы поднимались в шесть часов, одевались, умывались, приводили в порядок территорию. Затем пили чай с хлебом и в восемь отправлялись в поле. Возвращались оттуда к двенадцати. Обедали, час отдыхали и снова шли постигать солдатскую науку.

С пяти часов вечера занимались разными хозяйственными работами. С девяти до десяти — свободный час. Завершался день вечерней поверкой и молитвой. Последней командой была:

— Накройсь!

А на следующее утро все повторялось.

Легче всего мы чувствовали себя на стрельбах. Проводились они за лагерем, сразу после завтрака. Вел туда нас обычно фельдфебель. Чуть позже появлялись командир роты капитан Мансуров и младший офицер подпоручик Есаулов. До их прихода я подготавливал список личного состава и устраивался за походным столиком. В мою обязанность входило отмечать попадания в мишень.

Офицеры располагались в небольшой палатке, откуда и следили за ходом занятий.

Тем, кто в хорошую погоду поражал мишень без промаха, а в плохую — из пяти пуль посылал в цель четыре, Мансуров раздавал по фунту ситного, который покупал за свой счет.

За это на другой день одаренные капитаном стрелки должны были из строя сказать ему:

— Покорнейше благодарим, ваше высокоблагородие!

В конце лагерного периода в 1905 году устроили соревнования. Каждая рота выделила по десять лучших стрелков. Условия были такие: кто хоть раз промажет — из дальнейших состязаний выбывает. Попавшим всеми выстрелами в центр мишени вручался приз — золотые часы, у кого кучность была похуже, тех награждали серебряными.

Случилось так, что в том году отличились очень много солдат и часов всем не хватило. Поэтому часть метких стрелков была отмечена приказом по полку.

После этого был разыгран впервые учрежденный этим летом переходящий приз генерала В. С. Гадона. За него боролись шестнадцать рот. Победительницей оказалась наша.

В торжественной обстановке нам вручили позолоченный бунчук.

Это были самые светлые моменты в нашей лагерной жизни. В остальное время нас учили наступать, держать оборону, ходить в разведку, как в бою. Мы совершали длительные марши, рыли окопы, спали хоть и в палатках, но прямо на земле, питались по-походному. Спины наши не успевали просыхать. Нам все чаще вспоминались зимние квартиры, и мы считали дни, когда вернемся в них.

В увольнение в Петербург пускали лишь немногих и то за особые заслуги и успехи в службе. По воскресеньям мы могли только ходить в другие части, расположенные рядом с нашей. Но и это давало нам хоть какую-то возможность общаться между собой, узнавать о происходящем за пределами лагеря.

ДВА ЗАЛПА УЧЕБНОЙ КОМАНДЫ

В воскресенье 9 января 1905 года уже с подъема в казармах царило необычайное оживление. Подразделения спешно к чему-то готовились. До нас дошло, что на Дворцовой площади собирается какая-то толпа и для наведения порядка туда посылают учебную команду нашего полка. На улицы города будут выведены и сводные роты из старослужащих. И действительно, они вскоре направились к Зимнему.

Все молодые солдаты были оставлены в помещении. Мы ничего толком не знали и ждали известий извне. Выходить из здания нам строго-настрого запретили. Ни воскресный отдых, ни что другое на ум, конечно, не шло.