Айседора Дункан: роман одной жизни

А еще через пять лет, во время первого турне с театром Дейли, она повстречалась с поэтом и художником польского происхождения, Иваном Мироцким. Их идиллия началась под знаком Шопена, продолжалась как баллада, закончившись, как Двадцать четвертая прелюдия, погребальным звоном. Оба написали друг другу десятки писем. Айседора описывала ему свое одиночество, свою печаль. А все Шопен!

Во время турне в Чикаго со «Сном в летнюю ночь» она разыскала своего поляка с огненным взором. В дни, когда не было репетиций, они гуляли рука об руку в парке. Айседора чувствовала, что она возвращается к жизни. Ей казалось, будто она вышла из бесконечной ночи, полной колдовской нечисти, и как по волшебству оказалась в цветущем саду. Она наслаждалась теплым весенним воздухом, не думая о том, что через несколько часов надо будет вновь окунуться в тень кулис и дышать тяжелым смрадом обмана.

Были дни, когда она часами слушала Ивана, облокотившись на рояль и подперев рукой подбородок, с нежностью глядела на него, а солнце золотило его светлые волосы, пока она разглаживала их по обе стороны ото лба. Шопен, опять и опять Шопен!

Когда пришло время расставаться, Иван заговорил с ней о женитьбе. Он обязательно разыщет ее в Нью-Йорке, как только она вернется туда с гастролей, и они поженятся. Она поклялась ему в вечной верности, они нежно распрощались, и она пошла в театр. В тот же вечер она написала матери. Письмо о Мироцком с описанием ее счастья заняло целых восемь страниц.

Через несколько недель труппа Августина Дейли вернулась в Нью-Йорк, в помещение на Тридцать четвертой улице, как измученная лошадь возвращается в стойло. Тотчас по приезде Айседора послала краткую весточку Ивану. Ответа не последовало. Прошло несколько дней. Никаких вестей. В отчаянии попросила она своего брата, делающего первые шаги в журналистике, навести справки о своем женихе. Раймонд узнал через агентство печати, что Иван Мироцкий вот уже три года женат. Его жена живет в пригороде Лондона в «Стелла-хаус».

Через год Айседоре сообщили, что он завербовался добровольцем на войну и умер от тифа в лагере новобранцев.

ГЛАВА IV

Тем временем жизнь начинает обустраиваться. «Клан» в составе пяти человек живет в просторном ателье художника с ванной (неслыханная роскошь!) возле Карнеги-холл. Элизабет дает уроки танцев, Августин играет в театральной труппе и целыми неделями пропадает на гастролях, Раймонд пишет статьи в газеты и продолжает изучать древнегреческую поэзию. Чтобы удобнее было работать, они отказались от мебели и спят на пружинных матрасах, а постель на день убирают за большие занавеси, натянутые вдоль стен. Для сокращения расходов на ателье, они сдают его по часам, а сами в это время идут гулять в Центральный парк. Иногда им приходится прогуливаться там достаточно долго, даже если идет снег, прежде чем они могут вернуться домой.

Что касается Айседоры, то Августин Дейли пригласил ее на следующий спектакль «Гейша». В старой как мир истории рассказывается о куртизанке Кацураги, знаменитой гейше, влюбившейся в рыцаря Нагойя во время посещения им квартала куртизанок. Пьеса, рассчитанная на публику попроще, — только предлог для показа пышных костюмов и декораций. Дейли очень рассчитывает на эту ярмарочную японщину, чтобы наполнить кассу своего театра. Айседора играет в спектакле маленькую роль, по ходу которой должна петь в составе квартета. Она не способна издать ни одного нефальшивого звука, поэтому только шевелит губами, принимая очаровательные позы, а трое ее коллег надрываются в пении, делая ужасные гримасы.

В ходе репетиций зал, где преобладают красный и золотистый цвета, временами выглядит пугающе. Сидящие в полутьме загримированные статисты кажутся сошедшими с лакированных ширм. То тут, то там виднеются профили-привидения, словно маски Хокусая. Однажды во время перерыва Дейли застал Айседору плачущей в углу гримерной. Он подсел к ней и самым нежным голосом, на какой был способен, спросил:

— Что случилось, малыш?

— Случилось, что не могу я больше играть в идиотских пьесах. Это не мое призвание, я уже говорила.

Он пытается ее успокоить. Конечно, она права. Ему тоже не нравится эта «Гейша». Пьеса плохая, он сам знает. Но театр не может посвятить себя исключительно искусству, надо и деньги зарабатывать… Говоря все это, он трогает ее за плечо и медленно опускает руку вдоль спины до пояса. Она резко вскакивает:

— Перестаньте, Дейли. Я никогда не буду вашей любовницей, слышите? Никогда! Я не из тех девиц, что ложатся с вами, чтобы получить роль. И вообще, мне наплевать на театр! Каждый вечер — одни и те же слова, одни и те же движения… Сказать по правде, это сплошная галиматья. Да еще написанная вычурным языком!.. Меня тошнит от этой глупости. Я создана для танца, понимаете?

— Тогда вам нужно было учиться на курсах, отрабатывать движения у станка…

— Никогда! Танец — это не механические упражнения. Много людей видели вы в жизни, ходящих на цыпочках? Или задирающих ногу выше головы? Ну? Так почему же требуете таких поз от танцующего? Я не кукла-марионетка с двигающимися конечностями.

— Да я ничего не требую, Айседора. Просто я полагаю, что танец, как всякое искусство, требует учебы, и пока вы…

— Искусство?.. Да знаете ли вы, о чем говорите?.. Искусство — это прежде всего ритм природы, движение волн, ветра, облаков, цветов, всего, что живет вокруг нас, до мельчайших частиц материи… Именно там надо искать самые прекрасные формы, чтобы затем найти то, что верно передаст душу этих форм… Главное — это соотношение между бурей и страстью, между бризом и нежностью, между телом и вселенной. Душа танца — это одновременно согласие и исступление. Это нельзя придумать… это создается, открывается… по вдохновению, благодаря энергии, которую мы черпаем из вселенной. И еще скажу: это достигается трудом. С вашими декорациями и побрякушками вы никогда не откроете истинную красоту! Танец, Дейли, это Дионис! Аполлон! Это Пан! Вакх! Афродита! Вы слышите меня, Дейли… А-фро-ди-та!

Сама не замечая, она повысила голос, и последние слова уже выкрикнула. Теперь все ее слышали и не сводили с нее глаз. Дейли спокойно выслушал разъяренную девушку. Никогда еще он не видел ее такой прекрасной: глаза пылали гневом, щеки разрумянились, губы дрожали от ярости… Поистине она была восхитительна! Он не все понял в этом потоке беспорядочных и почти бессвязных слов, но не мог не восхищаться ею. Впервые он испытывал перед женщиной чувство, похожее на уважение. Он долгим взглядом посмотрел на нее, потом молча спустился в зал, взял в руки пьесу, поправил очки и хрипловатым голосом сказал:

— Все на сцену, второй акт, пожалуйста!

На следующий день Айседора подала заявление об уходе. Когда она выходила из его кабинета, Дейли подошел к ней, протянул руку и проговорил хриплым голосом: «Удачи тебе, Айседора, перед тобою великий путь».

Отделавшись, наконец, от театра, она со всей страстью вернулась к занятиям танцем. Мать аккомпанировала по ночам ее упражнениям, ибо, вопреки распространенной легенде, искусство Айседоры никогда не было свободно от дисциплины. «Двадцать лет жизни, — напишет она позже, — я отдала непрестанному труду, служа моему искусству, причем значительная часть времени ушла на физическую тренировку, о которой зрители не подозревают». Она никогда не смешивала цель и средства, искусство и ремесло; никогда не считала танцем то, что, по ее мнению, было лишь техникой танца.

Через некоторое время она открыла для себя музыку молодого композитора Этельберта Невина и начала работать с ним над его произведениями «Нарцисс», «Офелия» и «Русалки». Поначалу он сдержанно отнесся к ее работе, ибо музыка, по его мнению, создается не для танцев. Однако скоро убедился, что хореография привносит в его искусство нечто новое, и предложил ей выступать вместе: дать несколько концертов в Малом зале Карнеги-холл. Снобистская публика повалила валом. Всех восхищала смелость юной дикарки, посмевшей расстаться с традиционной пачкой и пуантами и танцевать в простой греческой тунике, босиком и с распущенными волосами.