Мамонты

Это прозвище очень понравилось русским девочкам, и они с ликованием подхватили его: Прео, Прео!.. — за глаза, конечно.

Тот первый урок, который Тамара наблюдала в качестве зрительницы, произвел на нее неизгладимое впечатление.

Вытянутые в струнку ноги ровесниц, порхающие детские руки, вскинутые подбородки, увлеченные глаза…

Она живо представляла себя в каждой из них.

Это ощущение крепло тем более, что наставница звала своих учениц по имени — произносила их имена то поощрительным тоном, хваля, то резко, выкриком, делая строгие замечания.

И Тамара с детским изумлением замечала, что ее имя, обращенное вовсе не к ней, звучало чаще других.

— Тамара, хорошо!.. Тамара, убери хвост… Тамара, очень плохо, никуда не годится.

Этим именем она называла и темноволосую, смуглолицую, черноглазую девочку, движения которой были изящны, отточены и, вместе с тем, полны какого-то недетского внутреннего драматизма; и прелестную светловолосую юницу, как бы олицетворяющую воздушность танца; и еще одну маленькую балерину… Все они были Тамарами.

— Тамара Туманова, фуэте!.. — приказала Ольга Осиповна, может быть не без умысла, желая поразить гостей, присутствующих в ее классе, тем, сколь далеко продвинуто умение ее учениц, сколь несомненен их природный талант.

Черноволосая смуглая Тамара — именно она была Тумановой, — двинулась по кругу, торопя вращение тела взмахами сильной ноги.

«Раз, два, три, четыре… шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…» — считала в уме Тамара.

И взгляд преподавательницы не скрывал любования.

Закончив урок, маленькие балерины выстроились в цепочку, затылок в затылок, чтобы поблагодарить свою наставницу: некоторые целовали ее в щеку, другие пожимали руку, третьи приседали в книксене.

Теперь настал черед для Тамары Чинаровой.

Подоспевшая секретарша объяснила, что это — новенькая.

Прео пытливо заглянула ей в глаза. Потом подняла юбку девочки, взглянула на ее колени, сказала:

— Придется выпрямлять.

Повернула, оценила линию.

— Спина прямая, это хорошо.

Спросила:

— Почему ты хочешь учиться?

— Потому что я хочу танцевать. Больше всего в жизни!

Наставница улыбнулась, кивнула. Обратилась к матери девочки:

— Ваша дочь — француженка?

— Нет… — смутилась Анна.

— Почему же она отвечает мне по-французски? Вы не развиваете ее русский? Напрасно. Это очень красивый язык, она не должна пренебрегать им…

И еще одно обстоятельство давнего разговора на всю жизнь отпечаталось в памяти Тамары.

— Для нее очень важно заниматься музыкой, — продолжила свои наставления Ольга Осиповна. — Она играет на каком-нибудь инструменте?

— Да, — сказала мама.

(«… Да, соврала мама» — уточнено в тексте воспоминаний).

— Прекрасно. На каком же?

— На скрипке.

(Девочка обомлела: она никогда в жизни даже не прикасалась к этому инструменту. «Одна ложь вела к другой», — прокомментирует она этот разговор впоследствии).

— На скрипке играть очень трудно, — сочувственно отозвалась Прео. — Я бы порекомендовала фортепьяно!

— Хорошо, — согласилась Анна. — Я немедленно сменю учителя.

(«Я была потрясена маминым хладнокровием», — признается Тамара в своих мемуарах).

Прощаясь, Ольга Осиповна погладила девочку по головке.

Где же взять это пианино? Купить? Но на какие деньги? Каждая копейка в доме была попрежнему на счету. А куда его поставить? Они жили на чердаке захудалого отеля. Куда пригласить учителя — на чердак? А где взять деньги, чтобы платить еще и ему? Где взять деньги, чтобы оплачивать уроки в балетной студии? На какие шиши покупать одежду, балетные туфли?.. Все эти неумолимые вопросы были понятны даже ребенку. Однако мать девочки, Анна Христофоровна Чинарова, была непреклонна в своих намерениях.

Где взять деньги? Нужно просто больше работать! Тогда они и появятся… Она была энергична, трудолюбива, не ведала колебаний, не боялась ошибок. Она знала наизусть то правило, что не ошибается лишь тот, кто ничего не делает. А она всё сделает, как надо! Даже одна. Итак, одна…

Вот теперь нам с Тамарой самое время, пусть и запоздало, сверить часы.

А заодно и календари, оглядываясь на которые мы ведем свои повествования о детстве.

Нет, речь идет не о разнице часовых поясов, ведь к этому мы уже привыкли. И не о причудах юлианского и григорианского летосчисления: это мы тоже учли, сопоставляя судьбинные вехи наших биографий, столь долго длившихся в неведении друг о друге.

В самом деле, Тамара, говоря о своей первой встрече с Ольгой Преображенской в ее парижской студии, сравнивая свой детский рост с ростом взрослой балерины, обозначает свой возраст: девять лет.

Но девять лет ей сравнялось лишь в двадцать восьмом году, когда наш общий отец уже пару лет жил вдалеке от Парижа, в Советском Союзе, когда он уже был женат вторым браком (и, стало быть, первый брак был расторгнут!), когда на свет уже появился я (напомню, что я родился в декабре двадцать седьмого).

И еще.

Судя по всему, к моменту поступления в балетную студию Тамара уже была избавлена от своей фамилии — урожденная Рекемчук, — которая запечатлена на ее детской фотографии. Теперь она носила фамилию своей матери — Чинарова, — даже не пытаясь взять в толк, отчего и почему произошла эта перемена.

Соответственно, ее сверстницы и подруги по балетной школе не знали и не могли знать ее прежней фамилии. Или знали?

В следующих главах этой книги будут прослежены причины нестыковок времени и места.

Покуда же всё объясняется тем, что в нашем детском сознании — и ее, и моем, — часы как бы останавливались, замирали в ожидании, когда из поля зрения исчезал наш отец, Евсевий Тимофеевич Рекемчук. Когда он опять — не на дни, не на недели, а на долгие месяцы покидал Париж, уезжал в свои таинственные и опасные путешествия. И объявлялся в другой стране, в других городах этой страны — Харькове, Одессе, Киеве, Москве…

Когда он вдруг появлялся в доме на Гимназической улице, где подрастал я, доставал из угла бойцовскую рапиру, а другую вручал мне — защищайтесь, сударь! А вечерами заводил для гостей патефонную пластинку с гнусавым голосом Вертинского: «Я ма-аленькая балерина, всегда нема, всегда нема…»

И тогда маятник часов в нашей квартирке как бы оживал, возобновляя отсчет того счастливого для меня времени, когда отец был дома.

Но на это же время другой маятник, маятник часов в другом доме, на чердаке захудалого парижского отеля, где жила девочка по имени Тамара, — там маятник часов, выражаясь образно, останавливал свои метания, замирал. И девочка терпеливо ждала, когда же ее отец вновь приедет в Париж и поведет ее в цирк Медрано, и купит ей там «эскимо». И, соответственно, маятник парижских часов возобновит свой ход…

Эти его отлучки, вполне очевидно, не совпадали. Когда он был там, где жили его первая жена и дочь, это означало для меня просто его отсутствие. А когда он возвращался ко мне и к моей матери, это означало его отсутствие для нее.

Детское время, вообще, отлично от взрослого времени.

А детское сознание эгоистично и непримиримо: оно никак не соглашается с тем, что папа и мама уже не муж и жена, что где-то у твоего папы может появиться другая женщина, и она, эта женщина, может стать мамой какого-то другого малого существа, до которого тебе нет и дела.

Впрочем, в рукописных воспоминаниях Тамары есть несколько строк, объясняющих, как она понимала эти разлуки отца с матерью.

В той же балетной школе Ольги Преображенской учились две русские девочки по фамилии Сидоренко: одну из них тоже звали Тамарой, другую Галиной. С первой, старшей, еще одной своей тезкой, отношения у Тамары Чинаровой не сложились — она была, по ее словам, очень красивой, но эгоистичной и злой. Младшая же была воплощением доброты и нежности, она стала на многие годы подругой Тамары.