Савва Мамонтов

К сообщению Поленова можно добавить, что Александр III купил не только «Страдную пору» Мясоедова и пейзаж «Дубы» Шишкина. У Владимира Маковского он приобрел четыре работы: «Рыбачки», «Пастушки», «Перед купанием», «Пейзаж», у Волкова — «Церковь» и «Сельцо», у Павла Брюллова — «Утро», у Беггрова — «Севастопольский рейд во время пребывания государя императора», «Прибытие государя императора в Севастополь».

Картина Поленова была оценена в тридцать пять тысяч рублей. Это самая высокая цена, какую только получали русские художники того времени. Павел Михайлович Третьяков желал приобрести «Христа и грешницу», предлагал Поленову какую-то странную сделку. Если государь пожелает купить картину, Василий Дмитриевич должен был сказать, что картина куплена. В этом случае Третьяков обязывался заплатить двадцать четыре тысячи рублей. Если же государь не пожелает купить картину, то тогда художник получает только двадцать тысяч.

Жена Поленова, Наталья Васильевна, очень хотела, чтобы «Христос и грешница» попала к Павлу Михайловичу, но, видимо, торговля покоробила Дмитрия Васильевича, и он, всегда назначавший невысокие цены на свои работы, на сделку с Третьяковым не пошел.

Мы недаром так много и подробно говорим об этой картине, важнейшей в творчестве Поленова.

Мамонтовы от мала до велика были страстными поклонниками «Христа и грешницы». Василий Дмитриевич написал это огромное полотно в кабинете Саввы Ивановича. Лучше младших Мамонтовых никто и никогда не знал этой картины, ибо каждый из героев ее появлялся на их глазах, кого-то из этих древних иудеев они любили, а кого-то ненавидели.

Детство есть детство, для него второстепенного не существует, все важно, все требует внимания и чувства.

Что же до самой картины, то можно сказать: создание этого замечательного для русской живописи полотна без участия Мамонтова не обошлось. Были споры, советы, был свет Большого кабинета, его простор, необходимый для такой-то громадины. Было ободряющее дружеское слово, оно так необходимо творцу, когда работа кажется неодолимой и вечной… О великие творения русского духа! Редкость, когда у создателей наших русских были условия, достойные величия их дивных произведений. Самое жгучее русское слово, сказанное Аввакумом, записано в тюремной земляной яме. Поленов писал свою большую картину в чужом доме, а Суриков «Боярыню-то Морозову»! — впервые увидел, какая она у него, — на выставке. Полотно взял большое, в одной комнате не помешалось, так он писал ее частями, а хоть как-нибудь издали поглядеть — ставил между двумя дверьми — для этого две квартиры снимал — смотрел на полотно из коридора.

Чему суждено быть, будет. Стены не заслонят, тюрьмы не запрут, немота молчания превратится в речь и величание. Ложь жаждет слепоты, истина — прозрения. И то прозрение — свет и Бог. Любовь.

Контракт с русской труппой Частной оперы заканчивался весной 1887 года. Театральная прихоть стоила Мамонтову потери трех миллионов рублей. По тем временам — целое состояние. У Сапожниковых, жалея Елизавету Григорьевну, говорили:

— Надо над Саввой-преподобным опеку устроить. Совсем голову потерял, умник стоеросовый!

Всей Москве было известно: миллионщик Мамонтов держит оперу ради своей пассии — певички Татьяны Любатович. Публика не прощала певице ее ворованного счастья у другой, у законной, у достойной.

«Вчера мы были на „Лакме“, — писал 26 марта 87-го года Антон Серов в Петербург сыну Мамонтова Сергею. — Был бенефис Арнольдсон. Встречена была шумной овацией: венки, цветы сыпались на нее, на пол, в оркестр, так что пыль с полу поднималась; она была очень тронута и целовала пыльные венки, посылала неловким жестом поцелуи в публику, личико у нее сделалось такое, будто еще немножко, и она заплачет… Спектакль вообще был удачный. Была, впрочем, одна глупая выходка со стороны Любатович. После дуэта в 1 действии они, пропев его на бис, удалились, публика орет „Арнольдсон“; последняя выходит (конечно) за руку с Любатович, раскланялись, ушли. Публика опять орет „Арнольдсон соло“ — опять та же история, т. е. появляются обе: публика сильно недовольна, чуть не шикает, опять орет „Арнольдсон соло“. Труффи бесится, несколько раз принимался махать своей палочкой, а публика свое — орет да орет — „соло“ да „соло“. Выходят опять вместе. Как это не иметь настолько чувства такта и выходить? Хотя, может быть, из вежливости, может быть, и еще по другим причинам, Арнольдсон и тащила ее за собой…»

Из этого письма ясно, что Серов не поклонник Любатович, и Сергей Мамонтов, конечно, тоже не сторонник «молодецких» увлечений отца. Однако какого-то резкого разрыва в семье Мамонтовых не случилось. Увлечение Саввы Ивановича воспринималось как постыдное несчастье, о нем молчали.

Савва Иванович, подкидывая дровишек в костер сплетен, не торопился проститься с труппой. Он не только до конца выдерживал контракт, но и финансировал гастроли на все лето 1887 года в Харькове, с выездами в Одессу и Киев.

Скоро он доказал, что не любовь к женщине ввергла его в жестокие убытки, но любовь к мечте. Ему горько было отказаться от театра, созданного ради русской оперы, русской музыки, русских голосов.

Как никто другой, он видел, что его артистам еще не хватает мастерства, профессионализма, но это дается практикой и учебой. Главное уже есть. Провозглашены новые принципы, которые лягут в основу русской оперной школы — петь играя; перевоплощаться в образ, диктуемый сюжетом и музыкой, создавать не только певческий ансамбль, но и общий ансамбль постановки, где все будет в единстве и гармонии — музыкальный рисунок, вокальная выразительность, сценография.

И первые постановки показали, что Мамонтов на верном пути. Уже была «Снегурочка», были «Русалка», «Аида», «Кармен». Пусть только для нескольких истинных любителей — был «Каменный гость». Такой «Каменный гость», что для всего мирового искусства — новость. Увы, время торжества еще не поспело. Беда в том, что публика была не готова воспринимать ни новаторского взгляда на оперу, ни новую русскую музыку, которую принесли на оперную сцену Мусоргский, Римский-Корсаков, Даргомыжский. Оказалось. что публику тоже надо готовить, воспитывать, учить и переучивать, как и самих певцов. На это требовалось время. А пока, пока… В спектаклях Частной оперы господствовали теперь гастролеры. Приехал тенор Антонио Сильва. Для него Мамонтов поставил «Нерона» Рубинштейна. Партия Кризы была отдана Марии Дюран, но Сильва пожелал, чтобы с ним пела Салина. Савва Иванович ликовал: не так-то уж и плохи его русские певцы.

На «Дон Жуана» Моцарта билеты стоили втридорога, но публика раскошеливалась. Партию Донны Анны исполняла обладательница необъятного драматического сопрано немка Мария Вильт. Партию Оттавио пел Лаццарони, пухленький, с круглым животиком, но с замечательным голосом. Дон Жуана исполнял Арто Падилла. Ему было под шестьдесят, но он вел свою партию столь выразительно и проникновенно, что пение казалось чудом, хотя слушатели понимали — это только остатки великого голоса. Салиной в «Дон Жуане» была отдана роль Эльвиры, итальянцам нравилась ее искренность на сцене, ее свежий голос. Каждая из постановок зимы-весны 1887 года по-своему хороша, и каждая слеплена наскоро. Задача — не спектакль создать, а чтоб знаменитость просияла. Ставили оперы Доницетти «Фаворитка» и «Дон Паскуале», «Фенеллу» Обера, «Джоконду» Понкиелли, «Эрнани» и «Бал-маскарад» Верди. В операх Верди пел баритон Броджи. Закатывал такие фермато, что женщины толпами ждали певца у выхода из театра и осыпали цветами.

Кстати сказать, в бенефис Константина Коровина была поставлена опера Пуччини «Виллисы» — первая опера композитора. Этой постановкой Пуччини пришел в Россию.

Сезон закончился. Итальянцы отбыли на родину. Русская труппа вместе с Мамонтовым и Коровиным переехала в Харьков.

Надежда Васильевна Салина поминала эти первые в жизни гастроли добрым словом. «Везли исключительно итальянские оперы и одну русскую „Снегурочку“, как новинку, нигде еще не шедшую… Мы пели в театре Коммерческого собрания. К нему примыкал старинный барский парк с длинными заросшими аллеями, с буйным кустарником, с овражками, через которые кое-где были перекинуты обветшавшие мостики… Коровин всегда носил с собой ящик с красками, и как только перед нами появлялось живописное место, мы сейчас же делали привал, и Коровин набрасывал эскиз, для которого позировали все, кто желал… И Коровин и мы были беззаботны и совсем не думали о том, чтобы сохранять наброски, написанные шутя, мимоходом».