Савва Мамонтов

Серые, чудовищно огромные, во всю сцену каменные громады, из которых сложены фигуры египетских богов, и на этом сером — пронзительно изящная фигурка Амнерис.

Эскизы Мамонтов одобрил, а Костенька Коровин стал в доме своим человеком.

В эмиграции, на чужбине, зарабатывая на хлеб воспоминаниями, Константин Александрович грезил благословенными днями ранней весны 1885 года: «Забавно, что когда я шел в мастерскую писать декорацию, то думал: „Как-то я буду на лестнице писать на такой высоте?“ — полагая, что писать так же придется, как картину, на мольберте, но удивился остроумию: холст лежал прибитый и загрунтованный на полу…»

Мастерская помещалась за Крестовской заставой, в помещении брошенной фабрики.

«В мастерской были маляры, — вспоминал Коровин. — Размерив холсты на квадраты, я нарисовал углем, в общем, контуры, формы колонн и фрески… Долго составляли маляры цвета, переливая в горшок из горшка; мешая краски, подбирая по эскизу.

— Вот это для фундуклеев, — сказал один бойкий маляр, Василий Белов.

— Каких фундуклеев? — спросил я.

— Вон для энтих самых, которых нарисовали.

— Почему же фундуклеи?

— А кто же они? Видно, что народ такой.

В мастерскую пришел Поленов.

— Как я люблю писать декорации! — сказал он. — Это настоящая живопись. Превосходно. Сильные краски.

— А как фундуклеи вам нравятся, Василий Дмитриевич? — спросил я.

— Как? Фундуклеи? Что такое? — удивился Поленов.

— Вот я пишу фундуклеев, а вы в Египте были и не знаете. А вот он знает, — указал я на Василия Белова.

— Что такое? — рассмеялся Поленов. — Сейчас приедет Савва.

Поленов взял синюю краску и сказал:

— Я немножко вот тут колонну… лотос сделаю…

Мамонтов приехал с Дюран, остановился, смотря на декорации. Его веселые, красивые золотые глаза весело смотрели на меня.

— Это что же вы делаете? — сказал он мне. — Чересчур ярко.

— Нет, так надо, — сказал Поленов, — я сам сначала испугался».

Молодые художники видели мир молодыми глазами. То, что их учителям казалось чересчур ярким, для них было недостаточно солнечным. Им нужен был иной свет, иной звук красок. Через полгода Коровин для оперы «Лакме» напишет деревья синими. Мамонтов ужаснется:

— Разве бывают деревья синими?

Иностранные артисты будут удивляться, пожимать плечами, но Поленов декорации одобрит, а критика даже и не разглядит, что деревья синие. В рецензии газеты «Театр и жизнь» читаем о «Лакме»: «Декорации, работы художника г. Коровина, и костюмы художественно прекрасны. Такая постановка по роскоши и знанию может считаться почти образцовой».

17 марта Частная опера проняла слушателей ораторией Россини.

1 апреля с грандиозным успехом прошла «Аида». Партию Аиды исполнила Ремондини, Амнерис — Любатович.

21 апреля в сборном спектакле был дан второй акт «Вражьей силы», где пели молодой Державин, Любатович и, главное, Леонова — ученица Глинки, друг Мусоргского.

У Мамонтова вся жизнь сосредоточилась на театре, а его друзья-художники шли к своим вершинам, и кто-то из них достигал вершин, но кто-то обнаруживал: истина в туманной дали, и надо снова отправляться в путь, еще более сложный и рискованный, выше, выше.

Начало 85-го года было радостным для Валентины Семеновны Серовой. Большой театр поставил «Вражью силу» и приступил к репетициям ее собственной оперы «Уриель Акоста». Валентина Семеновна писала своей сестре Аделаиде Симонович: «Вчера была первая оркестровая. Такого страху я в жизни не испытывала. У меня запрыгали какие-то круги темные перед глазами. Я замерла от первого звука оркестра…» Из другого ее письма узнаем, чем в марте 85-го года был занят Поленов. Василий Дмитриевич, видимо, дал себе отдых от большой картины. Валентина Семеновна сообщает родственнице: «Антокольский вчера (среда) уехал в Петербург и остановился у Мамонтова. Тоня знает его квартиру… Скажи Тоше, что Поленов мне делает рисунок для синагоги. Познакомилась я с Суриковым, он мне очень понравился…»

В конце года от бодрого настроения Валентины Семеновны не останется следа. Отношения с сыном обострятся до крайности. Тоша, разочаровавшись в Академии, решил покинуть ее. Как было матери не впасть в отчаяние от такой несерьезности сына. «Я боюсь, что и Тоня станет во враждебный лагерь, — писала она родственнице. — Я ему предлагаю два выбора: или строгую жизнь со мной и Академией, или дилетантскую, разгильдяйническую жизнь с разными погрешностями, которые его характеризуют, — тогда пусть он не живет со мной! Я не хочу нянчиться и не хочу прощать распущенности…»

Дело, разумеется, было не в трудном возрасте юного Серова, не в его шалопайстве, но в тяге к самостоятельному творчеству. Учеба уже не открывала в нем его же способностей и дарований… Молодости свойственно преувеличивать свои знания и умения.

Для Виктора Михайловича Васнецова 1885 год — год успеха и перемен в жизни и в творчестве. Началось с приезда Александра III в Москву, на открытие Исторического музея. Осмотрев «Каменный век» с большим вниманием, государь спросил у свиты:

— А кто автор этого замечательного произведения?

— Васнецов.

— А почему его нет в этой зале?

Оттертого в дальний уголок художника тотчас сыскали и поставили перед монархом.

— Помните, как я был у вас в мастерской в Париже? — изумив Виктора Михайловича и сиятельную свиту, обрадовался Александр Александрович встрече. — Помните, как мне понравились ваши «Акробаты»? И нынче рад вашему успеху. Очень рад!

И пожал руку.

«Каменный век» понравился не только царю, но и простым посетителям Исторического музея. Художникам его работа казалась грандиозной.

Но что такое «Каменный век» по сравнению с громадой Киевского Владимирского собора? А в соборе уже ставили леса для художника Васнецова.

И все-таки в 85-м году громогласнее других была слава Репина. Он выставил на XIII Передвижной выставке картину «Иван Грозный и сын его Иван 16 ноября 1581 года». Народ дал картине название попроще, не приметив некоего намека в авторском наименовании: «Иван Грозный убивает сына». А намек был. Репин начал своего Грозного в 81-м году. Он был в Петербурге, на открытии очередной выставки, когда 1 марта был убит царь-освободитель. Кровавое место, где революционеры уложили двадцать человек, Илья Ефимович посетил. Он вернулся с выставки домой, в Москву, но через несколько дней снова помчался в Петербург смотреть казнь. 3 апреля он был на публичном повешении убийц царя: Желябова, Перовской, Кибальчича, Михайлова, Рысакова… Рассказывая много лет спустя об этой казни, Репин вспоминал, что на Желябове были серые брюки, а на Перовской черный капор. 1581 год, хоть и далекая, но аналогия 1881 года. Не царя, разумеется, пожалел Репин, но неразумную молодость, пошедшую на убийство и погубившую самою себя.

Первыми зрителями «Ивана Грозного» стали художники. По четвергам Репин принимал гостей, и в один из четвергов он сбросил занавес со своей картины. Илья Ефимович много лет спустя вспоминал: писать картину он начал под воздействием симфонии Римского-Корсакова «Антар»: «Захотелось в живописи изобразить что-нибудь подобное по силе его музыке… Чувства были перегружены ужасами современности… Никому не хотелось показывать этого ужаса… Я обращался в какого-то скупца, тайно живущего своей страшной картиной…» В тот четверг картину видели Крамской, Шишкин, Ярошенко, Павел Брюллов… В мемуарах Репина читаем: «Гости, ошеломленные, долго молчали, как очарованные в „Руслане“ на свадебном пиру… Я наконец закрыл картину. И тогда даже настроение не рассеивалось, и долго… Особенно Крамской только разводил руками и покачивал головой».

В первые же дни XIII Передвижной выставки «Грозного» купил Третьяков. На картину шел весь Петербург. Ждала этой встречи и Москва. В Москве выставка открылась 1 апреля, но через несколько дней по ходатайству обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева картина была снята. С Третьякова официальные власти взяли подписку: не показывать «Убийство сына» посетителям галереи. Павел Михайлович очень боялся, что картину вообще прикажут уничтожить… Однако все обошлось, ходатаем за «Ивана Грозного» стал Боголюбов, через три месяца запрет сняли.