Моя мать Марлен Дитрих. Том 1

На площадке никого не было, когда какая-то женщина пододвинула ко мне стул, села и с улыбкой спросила, не я ли Мария Зибер. Я сказала, что я, и она пожала мне руку.

— Сейчас мы проведем урок, Мария, — и она достала из своей вместительной сумки учебник, тетрадь, карандаши и резинки. Разложив картонную таблицу с алфавитом у меня на коленях, она показала на букву «А» и, не переставая улыбаться, ласково спросила: «Ты знаешь, что это?»

Я подумала, какая она милая, и решила подыграть ей. «А» произнесла я, как умела, — на немецкий лад.

— Нет-нет, дорогая, это неправильно. Попробуй еще раз — ну? — Она постукивала пальцем по большой черной букве и все улыбалась.

— А, — послушно повторила я, начиная недоумевать по поводу всего происходящего.

Ее улыбка слегка потускнела.

— Нет, дитя, не «А-а-а-а». Ты же можешь произнести простое «А»!

Она немного расстроилась, я это видела. Я решила прочитать весь алфавит, чтобы показать, что я не совсем тупая.

— Это БЭЙ, это ЦЭЙ, это ДЭЙ, а только теперь ЭЙ.

Улыбка исчезла с ее лица, когда я показала на «Е», произнося его по-немецки, то есть так, как по-английски произносится буква «А».

— Что вы делаете с моим ребенком? Как вы СМЕЕТЕ? ДЖО! С Ребенком какая-то женщина! ПОСТОРОННИЙ на площадке!

Мама кричала. Как стая гончих псов, фон Штернберг и половина команды окружили прежде улыбавшуюся, а теперь до смерти напуганную леди.

— Так кто вы? — Голосом судьи, выносящего смертный приговор, фон Штернберг вел допрос, а мама с силой прижимала меня к своей грудной клетке. Моя макушка доставала ей до груди, но сейчас я старательно играла «маленькую», поэтому стояла, подогнув колени.

— Но… но… Сэр, она девятилетний ребенок, снимающийся в кино! Она же должна нормально учиться! Я учительница студийной школы. Таков закон! — вопила дама в благородном негодовании.

Фон Штернберг был готов сказать ей что-нибудь примиряющее и выпроводить с площадки, но моя мать взвилась!

— Какой закон? Кто смеет говорить, что мой ребенок должен ходить в школу? Мой ребенок гениален! Ей не нужна школа. Она говорит на двух языках — а вы? Скажите своим начальникам — чему учить ребенка, решаю я, а не какой-то дурацкий закон! — Мама вошла в образ и играла «праведный гнев» Она выплескивала его на трепетавшую учительницу.

— Мы здесь снимаем кино. Это стоит больших ДЕНЕГ — больше, чем вы заработаете за всю жизнь, — а вы лезете к нам со своими глупостями! Так что покиньте площадку и заберите ваш алфавитик! Моему ребенку предстоит КРУПНЫЙ ПЛАН!

Участие в киносъемках дало мне на мгновение почувствовать, что значит быть звездой; в Голливуде у меня появились собственный стул и преподавательница, которая приходила к нам домой каждый день и учила меня произносить «Е» как «и-и-и», а не как «ЭЙ» Таков был закон! Даже Дитрих задело бы, если бы ее дочь ославили как прогульщицу. Я узнала также, что мне было, как я и подозревала с самого начала, девять лет от роду.

В конце концов мне понравились нормальные уроки языка моей собственной страны. Учеба моя не была регулярной, уроки сдвигались туда-сюда, в зависимости от расписания тех съемок, в которых участвовала я, и тех, которые, по мнению моей матери, можно было провести без моего священного присутствия. Никто из попечителей образования ни разу не пришел проверить, как в действительности обстоит дело. Не знаю, поспособствовал ли «Парамаунт» как-нибудь тому, что его звезду оставили в покое, но то, что ей преподавали уроки гордыни и себялюбия, похоже, закон устраивало.

Как только учительница обнаружила, что ее ученица «щелкает» книги, как орехи, ее преподавательский дух воспарил; но — чем выше летаешь, тем больнее падать, и он-таки грохнулся оземь, когда она попыталась преподать мне черную магию арифметики. В конце концов она избрала тактику, которой в дальнейшем следовали, не сговариваясь, и все другие мои преподаватели. Если ребенок так любит читать, а по всем остальным предметам программы безнадежен, то зачем осложнять жизнь ему и себе и «хлестать мертвую лошадь»? Так что я занималась в свое удовольствие любимым чтением, а преподаватели расслаблялись, получали свою зарплату и радовались небывалому зрелищу довольного ученика. Время от времени кое-кто из учителей предпринимал попытку хотя бы кратко преподать мне историю Египта, Греции и Рима. Но тут я пересказывала им истории Сесиля Де Милля, утаскивала домой Wardrobe book и кое-чему их сама учила!

Я тщательно скрывала свою любовь к чтению на английском. Мою мать и так раздражал мой, как она выражалась, «двухсотпроцентный американизм». Я изо всех сил старалась не забывать говорить по-немецки, если она была рядом, и когда мне повелевали «найти что-нибудь почитать», я брала из ее шкафа Шиллера, Гете или Гейне. Уроки немецкого языка продолжались. Учителя не трудились узнавать друг у друга, что они преподавали своей подопечной, поэтому было много путаницы. Довольно сложно находиться в тростниках с корзиной Моисея по-немецки, участвовать в восстании Спартака по-английски и сниматься с Марлен Дитрих в фильме о царской России — и все это одновременно!

На просмотрах отснятой пленки с моими сценами все приходили в экстаз! «Ребенок великолепен!» Награды Академии маячили на моем безоблачном горизонте. Отдел рекламы прыгал от радости и вовсю «раскручивал» «маленькую красавицу, талантливую дочь…» Моя мать не то что препятствовать им — она даже остановить их не пыталась. Она заказала пятьдесят дюжин моих фотооткрыток с кадрами крупного плана и разрешила мне их собственноручно подписать фиолетовыми чернилами!

Фон Штернберг устроил экранный просмотр моего материала. Предстать перед зрителями на большом, большом экране — безжалостный тест на профессиональную пригодность! Ну и как? Да, я выглядела пятилетней девочкой, но это сомнительное достижение стало единственным: сцена в целом была слишком вычурна, монотонна и мрачна. И боже мой, до чего же ТОЛСТОЕ у меня лицо! Я тут же решила, что, как раньше чечеточнице Руби Киллер, так теперь Ширли Темпл не стоило опасаться конкуренции с моей стороны. Моя «звездность» быстро испарилась, и я снова могла подписывать за маму открытки с ее изображением вместо своего, «Марии — дочери…»

Одно время в детстве я действительно считала, что это мое настоящее имя. Помню, в благодарственной записке по поводу какого-то подарка я написала «Искренне Ваша, Мария, дочь Марлен Дитрих». Мама, проверив записку, объявила ее «замечательной» и отослала. Мне до сих пор неловко вспоминать об этом.

Учеба на время прервалась. Предстояло снимать «прибытие в Санкт-Петербург», с чем уроки, конечно, соперничать не могли. На съемочной площадке пахло лошадьми и искусственным снегом, на ней толпились ковбои, разодетые как привратники Шехерезады в Париже. Огромные фальшивые черные усы, скрывавшие под собой калифорнийские улыбки, делали их похожими на настоящих «свирепых русских». Парикмахерский отдел предоставил нашему фильму пышные гривы и хвосты; благодаря им пони, взятые напрокат у секции поло загородного клуба «Ривьера», выглядели как низкорослые дикие сибирские лошадки.

Но меха Дитрих были настоящими. Просторная, до полу накидка с круглым капюшоном — серебристый русский соболь, причем самка! Баснословная стоимость, утверждала Дитрих, — вот что нужно, чтобы обеспечить фильму аутентичность. Но что-то говорило мне, что ей просто доставляет удовольствие видеть, как продюсер Адольф Цукор рвет на себе волосы! Она сказала мне как-то, и злорадный огонек горел у нее в глазах:

— В кои-то веки «Парамаунту» не надо объяснять, почему что-то стоит целого состояния. Они помнят цену хорошему меху! Но как ты думаешь, они когда-нибудь шили из настоящего соболя?

Дублерша Дитрих в накидке из коричневой белки стояла на разметке и ждала, пока установят свет. Считалось, что дублерам необходимо внешнее сходство со звездами. На самом деле все, что требуется, — это рост, комплекция и цвет волос плюс крепкие ноги, выносливость и бесконечное терпение. Некоторые звезды допускают дублеров в тесный круг своих приближенных, используют как «шестерок», а то и конфидантов, берут с собой при переходе на другую студию. Дитрих не делала этого никогда.