Записки оперного певца

<Стр. 307>

Однако несколько приятных впечатлений у меня осталось и от этой поездки.

В труппе я застал кроме уже знакомых нам П. И. Цесевича и С. И. Друзякиной еще одну киевскую примадонну, меццо-сопрано М. М. Скибицкую, впоследствии до конца своих дней бывшую профессором Саратовской консерватории.

Ее Медведев готовил на сцену лет пять и долгие годы за ней наблюдал. Голос у нее был большой, хорошего тембра, отлично выравненный и отнюдь не по меццо-сопрановому подвижный. Ни особыми талантами, ни красотой Скибицкая как будто не отличалась, но прекрасный голос и тщательная работа сделали из нее первоклассного профессионала. Она была отличной Графиней в «Пиковой даме», Княгиней в «Русалке», Амнерис в «Аиде» и т. д.

В роли Кармен она была грубовата, так как не избежала модного в те годы влияния Марии Гай. Натуралистические выходки последней испортили в тот период не одну исполнительницу Кармен в Европе вообще, в России в частности.

Трель и пассажи Скибицкой могли быть предметом зависти тех лирических сопрано, которые пели лирико-колоратурный репертуар. В исполнении Скибицкой я впервые услышал Розину в «Севильском цирюльнике», которая пела свою партию в полном соответствии с партитурой.

Нельзя сказать, чтобы самый характер меццо-сопранового голоса подходил к образу Розины. Но возможно, это не объективная оценка, а результат привычки. До Скибицкой я по крайней мере раз сорок слышал в партии Розины только колоратурных певиц. Из них некоторые с такой игривой легкостью проделывали голосом чудовищные головоломки и осыпали слушателя таким каскадом вставных нот — при этом обязательно высоких,— что отсутствие этой ослепительной мишуры как бы обедняло не только Розину, но и весь спектакль в целом. Но... но ведь именно привычка ко всем этим дьяволом привнесенным орнаментам есть в данном случае нарушение элементарной объективности, ибо партия Розины написана-то для меццо-сопрано...

Когда мы переехали в Вильно, Медведев усилил труппу несколькими видными артистами.

<Стр. 308>

М. И. Алешко со своим не тёплым, а прямо горячим голосом оказалась замечательной Наташей в «Русалке», чудесной Лизой в «Пиковой даме», очень своеобразной Марией в «Мазепе». У этой певицы была отличная сценическая и вокальная школа, хотя верхи и были несколько напряженными. При способности к эмоциональной и очень осмысленной фразировке из Алешко должна была выйти выдающаяся певица. К сожалению, она, как и многие одаренные люди в те годы, начинала сценический путь в условиях, которые не содействовали развитию способностей, а только их эксплуатировали.

Понравился мне и начинавший тогда оперную карьеру баритон Ф. Поляев — мягкий и свободно льющийся голос, спокойствие в сценическом поведении.

Любопытным явлением был бас В. Г. Воинов — воспитанник Медведева и его коренной ученик. После отъезда из труппы баса Цесевича он месяца два один нес весь басовый репертуар и пел почти ежедневно. На мой вопрос, как он не боится надорвать голос, он с искренним удивлением ответил:

— Ем-то я каждый день, значит, и петь должен каждый день. Окромя того, я ведь и сплю по четырнадцать часов в сутки. Это вы вот со своими книжками да разговорами устаете, а мне что? Вы думаете, связки не ворочаются, когда вы читаете? Верьте слову, ворочаются. А я побольше сплю, вот и все.

С годами, кстати, я выяснил, что длительный сон прекрасно действует на связки.

Тенор А. Матвеев обладал большим и мощным голосом, одинаково пригодным для Садко и Зигфрида, мощной фигурой и какими-то актерскими задатками. Он нес ответственный репертуар в обоих императорских театрах, имел неплохое имя, но больших художественных радостей слушателю не дарил.

На Матвееве ярко сказались два типичных для того периода обстоятельства: первое — тенор, у которого хорошо звучали верхние ноты, за одно это расценивался значительно выше своих достоинств и второе — хорошо оплачивавшийся артист императорских театров не видел особой надобности заниматься самоусовершенствованием. «Казенных» артистов, мысливших инако, можно было по пальцам пересчитать.

Курьеза ради можно упомянуть и баса В. Гаганенко.

<Стр. 309>

О его невежестве ходили легенды. Он учил, как меня уверяли близко знавшие его люди, не только мелодию с голоса, но и слова, так как читал по складам. Жил он вроде тех украинских артистов, о которых рассказано в первой главе. Однако не по бедности, как те, а из чудовищной скупости. Но голос у него действительно был редкий.

Ему в то лето было под шестьдесят, но, распеваясь перед спектаклем, он так легко добирался до верхнего ля, что ему не только баритоны, а и тенора могли позавидовать. При этом звук был на редкость ровный и звучный, без малейших признаков тремолирования.

До старости его звали Васей, ибо, независимо от положения, которое он занимал — а он одно время нес ответственный репертуар даже в Киеве, — он оставался типичным представителем русского бродячего актерства.

Сколько ни было клякс в наших спектаклях, как ни портил нам нервы отличный аккомпаниатор за роялем и путаник-дирижер за пультом, многие спектакли проходили с большим подъемом и -на достаточном по масштабам дела ансамблевом уровне. Оркестр и хор были небольшие (человек по восемнадцать), но они были укомплектованы из лучших работников киевского Городского театра. У них у всех было очень развито «чувство локтя» и коллективной ответственности. Солисты в общем были также достаточно квалифицированные.

Таким образом, невзирая на декорационное убожество, спектакли в чисто эмоциональном смысле нередко соперничали со спектаклями Петербургского Народного дома, а порой намного превосходили нашу харьковскую халтуру.

И еще одно приятное впечатление осталось у меня от этой поездки — ощущение коллективной дисциплины.

Нас было в труппе девяносто три человека, которые вместе с какими-то огрызками декораций и бутафорией занимали четыре вагона — из них один мягкий для солистов. Ввиду маленьких перегонов вагоны прицеплялись к первому попутному поезду, нередко товарному. При очень плохих делах или попадая в дыру, где на всех не хватало гостиниц, мы спокойно и неплохо жили в своих вагонах.

В июне мы на Северном Кавказе застали жестокую холеру. В Ростове, в Новочеркасске заболевало до трехсот-

<Стр. 310>

четырехсот человек в день. Хорошо известно, как при старом режиме «умели» бороться с эпидемиями, и мы не без основания боялись заболеваний. Однако, основательно пошумев на собрании, мы выяснили, что деваться многим некуда, и постановили не разъезжаться.

Бывший у многих бельмом на глазу мягкий вагон солистов был заменен жестким, чтобы и его можно было мыть кипятком, и было постановлено соблюдать строжайшую диету. Было запрещено даже руки мыть сырой водой. Ели мы только вареную пищу, избегали есть хлеб, по пятам ходили за теми, кого подозревали в легкомыслии и т. д. В результате у нас не было ни одного заболевания и мы оставались единственной ячейкой, которая функционировала без малейших потрясений. Когда мы выехали из полосы эпидемии, многие меланхолично спрашивали друг друга:

— А почему нельзя завести такую же дисциплину в спектакле?

Увы, это был голос вопиющего в пустыне...

Был я свидетелем и анекдотического случая, для того времени характерного.

В Симферополе мы играли в небольшом клубе, где не было ямы для оркестра. Ввиду малочисленности последнего дирижер держал струнный квинтет возле своего пульта, и контрабас со своим длинным грифом пришелся как раз против места губернатора.

В первом антракте «Демона» за кулисы влетает губернатор и трубным гласом обращается ко мне — Демону:

— Что это за порядки! Контрабас мешает мне смотреть! Кто виноват? Убрать немедленно!

— А это дело дирижера, — отвечаю я, — сейчас позову его. — Через минуту пред грозные очи местного властелина — мужчины огромных размеров — предстает маленький толстенький человек с университетским значком и консерваторской лирой в петлице фрака. Губернатор поднимает плечи, сверкает глазами и кричит: