Иван Ефремов

Иван Антонович надеялся, что с началом полевого сезона жена как научный сотрудник ПИНа вместе с сыном приедет в Монголию. Болезнь жены заставила волноваться за возможность приезда. А затем пришло известие, что, оказывается, выпускать за границу одновременно всех членов одной семьи запрещено.

В Монголию Ефремов поехал с больной правой рукой: воспаление нерва не давало спать, заставляло его постоянно пить пирамидон, чтобы хоть ненадолго снять боль. С горечью думал Иван Антонович, что такая невралгия лечится добрым словом, но как раз этого-то у него и не было. Боль не утихала, мешая делать самые обычные бытовые дела. Свои письма он печатал на недавно купленной машинке левой рукой.

Горькая ирония звучит в его письме Быстрову:

«Я сижу в своём кабинете, залитом ярким монгольским солнцем. Перед окном — вид на помойную яму, но дальше из-за забора видна высокая белая башня монастыря Гандан, за ней округлые невысокие горы, а над всем — чистое, чистое небо, в таком прозрачном воздухе, какой бывает только высоко в горах…

Первый этап экспедиции закончен. Самое трудное — отрыв от родной земли и элементарное устройство на новом месте. Затем перевозка всего огромного снаряжения на центральную базу, в морозы, при нехватке шофёров и постоянных поломках машин.

Теперь нам нужно перевезти лес, перебрать всё снаряжение, отремонтировать машины. Тогда можно будет двигаться на юг, в Гоби. Не дождёшься этого момента, уж очень надоели кляузные организационные дела и сидение в городе. <…> Сижу здесь как хомяк в норе, оторванный от всего… Кстати, тут хомяков очень много — так и прут в квартиру, грызут всё напропалую и разносят злокачественный лептоспироз. Я их стреляю из малопульки». [189]

Письмо до Москвы из Улан-Батора идёт в среднем две недели, учитывая время на обязательную цензуру. Это значит, что ответа можно ждать лишь через месяц. Оторванность, невозможность получать новые журналы, следить за событиями в научном мире чрезвычайно огорчали Ефремова. Не получал он своевременных ответов на срочные запросы и от Орлова, директора ПИНа, не в силах понять причин его молчания, чувствовал себя капитаном корабля, который должен выйти в море, не зная, сколько угля у него на судне: «Если и в дальнейшем связь с институтом будет находиться в том же положении, то придётся попросту отказаться от столь экзотических предприятий. <…>

Если бы такое дело пришлось на середину сезона — чёрт с ним и трижды чёрт, но ведь сейчас я должен знать всё, чтобы не оказаться в дураках и не спланировать невозможных задач. Например, как кредиты — уменьшены или нет, есть ли разрешение на бензин этого года, как дела с контингентом, каков план финансирования. Сейчас денег осталось всего пять тысяч — продолжать ли заготовку всего нужного или, если деньги задержатся, всё приостановить?» [190]

Огорчало учёного и ещё одно известие: рукопись «Тафономии», с таким трудом сданная им перед отъездом в экспедицию, ещё не была готова к печати: у редактора не находилось времени.

Ефремов предполагал, что пробудет в Монголии пять-шесть месяцев, поставит экспедицию на колёса, наладит раскопочные работы и передаст бразды правления Орлову. Новая по сравнению с прошлой экспедицией научная сила в лице Малеева и Новожилова впала в жесточайшую депрессию: их угнетал длительный срок экспедиции. Рождественский, аспирант Ефремова, показал себя перспективным работником, и Ефремов решил готовить его в заместители.

Командовать Ефремову пришлось довольно внушительным отрядом: шесть машин и шесть шофёров, семь научных сотрудников с препараторами, два переводчика, два десятка рабочих — молодые алтанбулакцы, могучие иркутяне и несколько монголов.

Всё кончается, и холодная зима 1948 года тоже кончилась. Как только потеплело, Ефремов стал собираться в Восточную Гоби, в Саин-Шанды, где в прошлом экспедиционном году были сделаны богатые находки. Часть сотрудников под руководством Н. А. Шкилева, заведующего административно-хозяйственной частью, должна была создать базу в Далан-Дзада-гаде, чтобы оттуда двинуться на Нэмэгэту. Неожиданно обстоятельство заставило по-военному быстро изменить план: Шкилева с температурой сорок и подозрением на воспаление лёгких отвезли в больницу.

Решив не терять ни одного дня, Ефремов усилил саин-шандинский отряд и двинулся туда, чтобы наладить раскопки, вернуться с первой добычей и самому заняться организацией базы в Далан-Дзадагаде.

Гоби встретила путешественников неласково: на голой земле — ни травинки, холодные пасмурные дни, частые броски температуры, песчаные бури с громадными смерчами. Особенно тяжелы были душные вечера, когда всё кругом электризовалось. Все чувствовали себя плохо, даже молодые рабочие. Есть не хотелось — за время первого выезда съели лишь четверть рассчитанных продуктов.

Несмотря на это, результаты были значительными. Сделано множество новых находок, удалось выкопать разведанный в прошлом году скелет на Баин-Ширэ.

Ефремов решил отыскать Ардын-обо, где копали американцы. Название этого места на монгольском звучало несколько иначе — Эргиль-обо. Иван Антонович узнал место по гнезду орла, памятному по фотографии в книге. В гигантском по площади местонахождении костеносные участки залегали редкими скоплениями, но учёным удалось отыскать и раскопать их.

Спустя три с лишним недели экспедиция с несколькими тоннами груза вернулась в Улан-Батор.

По возвращении Иван Антонович просит Орлова срочно, самолётом, выслать запчасти, фотоаппараты, лекарства. Затем пишет Орлову обстоятельное письмо, где кроме текущих дел размышляет о стратегических задачах экспедиции: «…совершенно очевидно, что неиспользование в максимальной степени предоставленных нам правительством трёх лет будет навеки преступлением перед советской наукой и грядущими поколениями (извините за высокопарные выражения). Мы должны за три года вырвать отсюда тонны полтораста превосходных материалов, и тогда это будет такой взнос в нашу науку, который сам по себе оправдает существование кучки позвоночников. Однако мы должны быстро препарировать эти материалы, любой ценой, иначе они лягут под спуд, успеха не будет и для музея тоже. Для всего этого нужны кадры…». [191]

Быстров упрекал друга, увлёкшегося динозаврами, говоря, что умнее было бы те же средства бросить на раскопки в Ишееве. Однако Ефремов должен был смотреть на положение дел не только как узкий специалист, но и как популяризатор. Он понимал, что финансирование дальнейших работ зависит от людей, не слишком разбирающихся в тонкостях палеонтологии. В том же письме он говорит: «…как начальник экспедиции я всё же меньшее внимание и время уделю меловым млекопитающим, чем тоннам громадных динозавров. Ибо при помощи этих ящеров, подобно тяжёлому тарану, мы надеемся прошибить вообще прежнее отношение к палеонтологическим раскопкам, и отнюдь не исключена возможность, что те же динозавры обеспечат устойчивое поступление средств на наши пермские раскопки, если повезёт и куча динозавров грозно встанет в нашем музее…»

Время показало, что Ефремов был прав.

Ивану Антоновичу пришлось пробыть в Улан-Баторе до конца апреля, решая хозяйственные вопросы и отправляя караваны гружённых снаряжением и досками машин в Далан-Дзадагад. Наконец, «маньчжурский дворец» был сдан Комитету наук и экспедиция перешла на летнее положение.

«Научились ли вы радоваться препятствиям?» — эту фразу, написанную на одном из высочайших перевалов мира, Ефремов взял эпиграфом к главе, посвящённой штурму Нэмэгэту. Ибо работа здесь по тяжелейшим условиям и трудностям, которые пришлось преодолевать, действительно была подобна затяжному штурму.

Подробно обо всех превратностях и удачах Нэмэгэту Иван Антонович рассказал в «Дороге ветров» — во второй её части под названием «Память земли». Поиски сносной дороги и колодца, сражение с ветрами и пыльными бурями, с песком, который постоянно скрипел на зубах. Змеи, фаланги и скорпионы, обилие которых буквально деморализовывало людей. Скелеты древних ящеров, которые приходилось добывать из обрывов отвесных круч, ежеминутно рискуя сорваться.