Котовский

Гражданские власти потребовали возврата от дивизии фамильного серебра и золотых вещей Браницкой, на что Якир ответил, что все забрал Котовский. Я протестовала, чем кончилось, не знаю, т. к. с пер[едовым] отрядом пошла в Сквиру.

Тогда же к нам явился какой-то гражданин, отрекомендовался родственником жены Якира из Одессы и предложил взять на сохранение наши ценные вещи, т. к. он едет с сопровожатыми и везет вещи Якира, Голубенко и т. д., а так как вещей у нас, ни ценных ни бесценных, не было, то Григорий Иванович попросту выгнал его.

В 1922 г., когда я приезжала в Киев демобилизоваться, то заходила к Якиру и видела столовое серебро Браницкой у них за обеденным столом.

Они старались во всем полить грязью Котовского, даже в мелочах: когда Григорий Иванович взял карлика Фому, вырвал его из ужасающей нищеты, чтобы сделать его полезным человеком и помощником матери-вдове, то они пустили злую шуточку — Котовский мечтает стать настоящим барином, завелся шутом-карликом. (Про карлика Фому подробно написал Шмерлинг в биографии Котовского, изданной в 1950 году: „…Как-то комбриг, проезжая через украинское село, обратил внимание на мальчугана-карлика. Мальчик оживленно что-то рассказывал окружавшим его ребятам, Котовский подъехал ближе и прислушался. Он решил посмотреть, в каких условиях живет этот мальчик, поразивший его своей рассудительной речью. Подъехав к грязной хатенке, Котовский переступил порог и увидел неприкрытую, безысходную нищету. Мать карлика была вдовой. Она осталась одна с многочисленными детьми. За ее юбку держалась маленькая девочка, тоже карлица. Мать рассказывала Котовскому о Фоме — так звали мальчика-карлика. Трудно ей было прокормить детей. Фома присутствовал при этом разговоре; он смотрел исподлобья то на военного в красных штанах, то на мать.

— Ну, так отдайте нам Фому на воспитание! — попросил Котовский. Мать долго не соглашалась:

— Как же мне без сына-то!

Тогда Григорий Иванович стал уговаривать Фому, с удивлением прислушиваясь к его умным ответам:

— Наша бригада будет твоим домом. Я сделаю из тебя человека.

Котовский вывел Фому из хаты, осторожно сжимая в своей руке руку мальчика, словно боясь причинить ему боль. В этот же день он отправил его к жене, в тыл бригады. Он писал жене: „Посылаю тебе ‘гиганта Фому’, о будущем которого нужно позаботиться. Я едва уговорил мать отдать этого героя нам, чтобы вырвать его из нужды и темноты деревенской. И вот нам, коммунистам, предстоит задача сделать из него гражданина республики. Ты его обмой, полечи и подкорми сначала, а уж потом будешь воспитывать и обучать. Он умница, развит, но забит и несчастен ужасно. Братва его в обозе, конечно, испортит, создав из него шута, а у него умная и чуткая душа“.

Фома предстал перед Ольгой Петровной в громадных, сваливающихся с ног, разбитых сапогах; половину его лица прикрывал большой синий картуз. Фома был весь во вшах, тело его покрывала грязь.

В первый же вечер Ольга Петровна вымыла мальчика, постригла ему волосы, намазала мазью болячки. У Фомы пропало все его красноречие. Он неловко чувствовал себя в чистоте. Но скоро освоился.

Ольга Петровна сшила Фоме костюм. Лучший местечковый сапожник снял мерку и сшил ему сапоги. Котовская научила мальчика читать, и скоро вся бригада называла „сынка Котовского“ по имени-отчеству — Фомой Федотовичем.

Тринадцатилетний мальчик жадно ловил каждое слово комбрига. Он припоминал эти слова, когда влезал на тачанку и обращался к жителям с речами о революции, о борьбе с панской Польшей…

Так Фома Федотович стал популярным оратором.

Особенно любил он толковать о земле. В каком бы селе ни останавливались бойцы, Фома собирал вокруг себя крестьян и беседовал с ними. Он был хорошим агитатором. Вначале люди смотрели на него с любопытством, а потом начинали толкать друг друга:

— Який маленький! На вид дитина, а як говорит гарно!

Фома научился читать газеты. В несколько недель изменился его внешний вид, исчезли старческие черты лица. Он осмелел, перестал стесняться Котовского, во время общего разговора вставлял свои замечания.

Не мог Фома не проникнуться и кавалерийским духом. Он любил спать на тачанке, и часто бывало так, что он просыпался во время боя, когда начинал стрелять пулемет. Высшим же наслаждением для Фомы было, когда кто-нибудь из бойцов сажал его на коня впереди себя и несся во весь опор. Фома крепко держался руками за гриву и приговаривал: — А ну швидче, швидче!

Фома мечтал подрасти хотя бы на вершок. Но эта его мечта так и не осуществилась.

Котовский выполнил свое обещание: он сделал из Фомы гражданина Советской Республики. Фома Федотович здравствует и поныне. Он живет на Украине, работает, и его уважают, как умного и хорошего человека“.

Эпизод с Фомой, как и с другим приемным сыном Котовского Митей, свидетельствует, что, и став красным командиром, Григорий Иванович сохранил чувство сострадания и готовность помочь людям. Прекрасно понимая, что мальчику-карлику трудно будет выжить в деревне, он, можно сказать, дал ему путевку в жизнь. — Б. С.)

1923 г. Троцкистская оппозиция. Начало дискуссии в частях застает Григория Ивановича по дороге из Баку, куда он ездил по делам сахарозавода. В дороге он узнает, что Примаков из Москвы едет в дивизию с письмом Троцкого. Путь Григория Ив. лежал в Москву, но он не стал задерживаться и спешил в корпус.

Григорий Иванович по характеру был прямой. Военные хитрости он применял с болью в душе. Он стремился к открытой борьбе (замечу, что факты из биографии Котовского этот тезис не подтверждают. Можно вспомнить, сколько раз он прибегал к маскараду во времена своей разбойничьей юности. Да и операцию по ликвидации отряда Матюхина к открытой борьбе никак не отнесешь. — Б. С.). По приезде в корпус, он сейчас же выехал в Бердичев, где уже начата была дискуссия комиссаром дивизии Бройде, кот. отстаивал позицию Троцкого. Часть див. заняла позицию „сидения на двух стульях“, Григорий Иванович со свойственной ему страстностью обрушился на тех и других. Он считал, что шатание политруководства дивизии ослабит дивизию, и добился отозвания Бройде и др. В то же время он ежедневно успевал быть на собраниях и в частях, и в городе — всюду он резко выступал против оппозиции.

У нас на заводе администратором был бессарабец Попов, кот. в пылу спора ударил троцкиста, а тот пришел жаловаться к Котовскому, но получил от него внушительную словесную баню, что не знал, как выбраться из дома. С тех пор Григорий Иванович не так доверчив был к людям; он анализировал каждого, и если он подозревал в симпатии к Троцкому, то избавлялся от такого работника.

Так на сахарный завод поступил агроном Пятаков, брат ныне расстрелянного врага. Он присмотрелся к его работе и через месяц предложил уйти, дав ему название „гнилой интеллигент, примазавшийся к Советской власти“. По приезде из Киева он рассказал мне, что Якир занял позицию „сидения на двух стульях“, а дома у него тяжелая обстановка, и хотя Якир пригласил его обедать, но он ушел. Жена Якира зудила Якира, что открыто не стал на сторону Троцкого, кот. дал им такое положение. Григорий Иванович поражен был поведением двуличным Якира в таком важном принципиальном вопросе. Он тогда мне говорил, что такие люди партии вредны, опасны, ибо в любую тяжелую минуту они могут изменить.

И когда вновь Якир назначен был на Украину командующим, я спросила Гришу, почему он и другие комкоры не протестовали против его назначения. Он сказал, что он, Якир, уже в Москве переварился, да и они все его хорошо знают и вовремя расшифруют его, если он изменит генеральной линии партии, но не пришлось ему расшифровать негодяя.

Котовский был убит в 3 ч. утра с 5 на 6/VIII, в 6 ч. утра на месте были гражданские и судебные власти, а комкор (вероятно, имеется в виду Н. Н. Криворучко, принявший корпус после смерти Котовского, а до этого исполнявший должность ком-кора в отсутствие Григория Ивановича. Криворучко был арестован 21 февраля 1938 года. — Б. С.) прибыл только в 14 час. и учинил допрос всех. Судебная экспертиза настаивала на скорейшей отправке трупа в Одессу для вскрытия, но он запретил, т. к. он должен всех допросить и осмотреть труп сам, ведь т. Фрунзе не дает ему покоя с запросами.