Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936

Во всяком случае, у нас не было выбора. Мы решили ускорить созыв палат и, прежде чем излагать наши финансовые проекты, потребовать голосования доверия, необходимого для всякого правительства, и одобрения проекта Моргана. Против нас была развязана кампания. Она дошла до форменного призыва к убийству. Сформированное мною правительство было в свою очередь опрокинуто. По крайней мере мне удалось заявить о своем убеждении, что страна должна «сама себя спасти». «Мы являемся принципиальными сторонниками абсолютной независимости ее действий во всех областях, – заявили мы. Амортизационная касса должна быть независимой, и мы склонны утвердить ее дотации в случае надобности путем конституционных законов… Чтобы вознаградить держателей французских рент за принесенные ими жертвы, необходимо ввести равномерный налог на все статьи актива, не используемые для государственного кредита… Чтобы осуществить эту чрезвычайно срочную меру, мы добились республиканского единства, вполне совместимого с разделениями, к которым привела избирательная система, которую невозможно долее сохранять». Пока палата обсуждала запросы, вокруг Бурбонского дворца происходила манифестация. На бирже разразилась буря. Во вторник, 20 июля, курс фунта стерлингов поднялся до 240 франков 25 сантимов. Но в пятницу, 16 июля, то есть до моего выступления, он котировался в 208 франков 75 сантимов. В среду, 21 июля, перед моим падением, курс фунта был равен 222 франкам 75 сантимам.

Кабинет Пуанкаре (июль 1926 года – июнь 1928 года)

Единая школа

Формирование кабинета было поручено г-ну Пуанкаре. Сделав мне первый визит вежливости, он при втором свидании, 23 июля, ближе к полудню, попросил моего сотрудничества. Он заявил мне о своем намерении создать не политический, а национальный кабинет, правительство франка. Он резервировал четыре портфеля для партии радикалов и радикал-социалистов, два – для партии независимых социалистов и один – для радикальной левой. Поскольку он сам должен был немедленно дать ответ, он просил меня. сообщить ему мое решение не позднее середины дня.

Одно было несомненно. Ни в случае отказа, ни в случае согласия я не мог посоветоваться со своей партией. Я должен был принять решение самостоятельно. Я не в силах выразить, что я пережил в этот момент; впрочем, каждый человек с сердцем меня поймет. Я был разбит, но я сражался. Лишенный поддержки части левых, я вынес со своими друзьями-радикалами всю тяжесть борьбы. При данном составе палаты мой отказ делал невозможным создание правительства или большинства в палате, тогда как положение ухудшалось с каждым часом. Я думал о том, что приостановка платежей банком может привести к гибели республики – в результате обесценения национальной валюты, повышения цен и снижения реальной заработной платы. Я не хочу произносить громкие фразы, говорить о жертве во имя родины. И все же я думал о своей стране больше, чем о себе. Я знал, сколько это вызовет ненависти и злобы со стороны тех, кто, может быть, оставался на берегу, пока я барахтался в потоке, но я согласился.

Надо полагать, что финансовые трудности носили отчасти искусственный и политический характер. Едва было создано правительство Пуанкаре, как непосредственная угроза исчезла как по волшебству. Правительство смогло разработать свою программу и найти время, чтобы заставить одобрить ее. Я получил удовлетворение в одном важном пункте. Финансового оздоровления решено было добиться без помощи внешних займов. В законе, принятом парламентом, налоги на потребление составляли не более трети того, что взимали с налогоплательщиков. Цена на хлеб снизилась. Приобретенное богатство впервые вынуждено было чем-то поступиться. Налог на первую передачу собственности, введения которого я требовал и добился, представлял, в сущности, семипроцентный налог на капитал, распространявшийся отныне на все передачи недвижимой собственности и прав на недвижимую собственность, торговых предприятий или клиентуры, так же как на обмен и раздел тех же имуществ. Таким образом, приобретенное богатство должно было непосредственно содействовать погашению долга и финансовому оздоровлению страны.

В сущности, я оказался в таком же положении, как Вандервельде в Бельгии или Самба и Гед во Франции.

В четверг, 20 мая 1926 года, Генеральный совет бельгийской «рабочей партии» и Национальный комитет «Синдикальной комиссии» собрались в Народном доме в Брюсселе, чтобы обсудить предложение о вхождении в состав правительства, сделанное «рабочей партии» г-ном Жаспаром. Собрание выразило согласие 63 голосами против 11 при 3 воздержавшихся, подразумевая, «что дело идет о правительстве Национального единения временного характера, созданном прежде всего с целью оздоровления финансового положения страны». («Le Peuple», 21 mai 1926.)

И все же несомненно, что политическая свобода была, как мне представлялось, вновь жестко ущемлена. Во Франции и в других странах держатели ценных бумаг, банкиры, стояли над политическими деятелями, они были подлинными хозяевами Франции, незримыми, но вездесущими. Разрешите в заключение привести еще несколько цифр. С апреля 1924 года по октябрь 1926 года, то есть за тридцать месяцев, казначейству пришлось уплатить в денежных знаках по краткосрочному или текущему долгу, помимо бюджетных платежей, 18 миллиардов 248 миллионов по внутреннему долгу и 4 миллиарда 320 миллионов по внешнему долгу, то есть всего 22,5 миллиарда. За это время казначейство получило в декабре 1924 года в виде компенсации в качестве внебюджетных ассигнований лишь одну эмиссию казначейских билетов сроком на десять лет на сумму 4 миллиарда 912 миллионов. В конечном счете за эти тридцать месяцев казначейство было вынуждено уплатить без компенсации по краткосрочному долгу и по текущему долгу сумму в 17 миллиардов 656 миллионов.

Я сохранил горячую признательность друзьям, которые меня не покинули. В газете «Пти провансаль» от 12 сентября 1926 года Жорж Понсо дружески поддержал меня против тридцати социалистов-избранников Лиона, требовавших моей отставки с поста мэра города. В «Котидьен» от 29 сентября 1926 года публицист-демократ Пьер Бертран, с его жесткой и ясной логикой, делал следующий вывод из событий: «В кризисе, через который прошла Франция и из которого она еще не вышла, важно не банкротство «Левого блока» и не разногласия в лагере радикалов или робость социалистов, – важно то, что весь мир увидел власть денег над всеми органами общественной власти». Я принял портфель министра просвещения.

Очутившись на улице Гренель, я пожелал посмотреть свое личное дело. Уже в приемной начальника отдела среднего образования в незапертом шкафу я обнаружил копии моих аттестатов. Я довольно быстро удостоверился в том, как мало что изменилось с тех пор, как Куртелин писал здесь «Господа чинуши». Во главе крупных отделов я встретил товарищей, с которыми работал в полном контакте. Одной из особенностей характера питомцев университета является их чувство собственного достоинства и независимости. Меня восхищали доклады одного из таких генеральных инспекторов. Его характеристики были точны и кратки. Самонадеянный профессор был определен следующим образом: «Образцовая ограниченность». Старого чиновника заставили назначить в младшие классы одного из парижских лицеев приятельницу влиятельного человека. Он написал о ней: «Несравненная метресса» [109].

Меня иногда посещали выдающиеся люди. Однажды Жюль Камбон пришел ко мне по поводу рекомендации. Я сохранил к нему глубокую признательность и огромное уважение. Окно моего кабинета выходило в крошечный садик, где рос огромный платан, который так любил Жорес. Несколько минут Камбон предавался размышлениям: «Видите ли вы ту узенькую аллею, проходящую вдоль стены? – сказал он мне. – Я прогуливался по ней с Жюль Симоном, который пригласил меня в качестве сотрудника, когда Тьер поручил ему министерство просвещения в кабинете «умиротворения» 19 февраля [110]. Грохотали пушки инсургентов. Я возмущался ужасами гражданской войны. «И все же, – ответил мне Жюль Симон, – только она является законной». Странное признание со стороны человека, которого повстанцы держали пленником в ратуше!»