Назым Хикмет

 И эти слова услышит его народ. Для разговора с ним народная Венгрия предоставит Назыму Хикмету радио Будапешта.

Когда весть о том, что Назым Хикмет лишен турецкого гражданства, станет известна в Польше, родина его прадеда, повстанца Борженьского, предложит ему свое гражданство. Из рук президента Берута он получит свой единственный в жизни орден - высшую награду Польши. И он примет их, как знак интернациональной солидарности в борьбе за свободу...

Из Варшавы он напишет Мюневвер:

Он вспомнит всех, польских героев борьбы за свободу - волонтеров, павших в войне за освобождение американских негров, генерала Бема, сражавшегося в венгерской революционной армии против царских войск, Ярослава Домбровского - генерала Парижской коммуны, Феликса Дзержинского, генерала Сверчевского-Вальтера, который дрался под Мадридом и под Москвой, героев борьбы за народную Польшу. «Теперь скажи мне, любимая, могу ли не гордиться, что наш предок по крови был поляк?»

И когда Мюневвер, обманув бдительность полиции, вырвется из Турции, Варшава станет второй родиной для нее и их сына Мемеда, как Москва стала второй родиной для него самого...

На пятый день голодовки приехала Джелиле-ханым, Долго смотрела утратившими свет глазами на его пожелтевшее, истончившееся лицо. Она не стала говорить ни о голодовке, ни о том, что делается за стенами тюрьмы. Не спуская глаз с его лица, не отнимая руку, которую он положил к себе на лоб, она рассказала, как прибирает свой дом, готовясь к его приезду: они с Мюневвер, конечно, будут жить у нее, хотя бы первое время?!.

Как он гордился своими женщинами! Матери делают человека человеком, жены делают мужчину мужчиной. Он их творенье. Всем, что он ямеет, он обязан им...

Ему уже было трудно говорить.

Чтоб не утомлять его, Джелиле-ханым собралась уходить. Он протянул ей листок со стихами:

На пятый день голодовки

Когда, проводив Джелиле-ханым, Ибрагим вернулся на майдан, его окружили арестанты.

- Отец пятый день голодает? Где это видано, чтоб так постились?

- Он начал голодную забастовку.

- Как говоришь, забастовку? А зачем?

- Чтоб добиться справедливости для всех нас.

- Разве голодовкой чего добьешься? Я вон сколько себя помню, голодаю, а что проку?

- Его голодовка не твоя. Голодная забастовка - это борьба. Если он добьется чего хочет, мы все получим свободу.

- Свободу? То есть выйдем из этой кутузки?

- Если добьется, выйдем.

- Ай да отец! Дай аллах ему долгих лет... Все пойдем по домам...

- А если не добьется, умрет?

- Если не добьется, умрет.

- Я остаюсь. К черту! Пусть бросает свой пост. Пусть живет...

- Тебе легко говорить - один год остался. Посидел бы в моей шкуре еще десять...

- Я за убийство пятнадцать лет получил. Теперь, чтобы выйти, отца убить? Не пойдет. Скажи, чтоб бросил свой пост. Он не должен умереть.

- Пусть живет... Мы все пойдем! Пусть не умирает!..

Вечером пятого дня, опасаясь бунта в бурсской тюрьме, власти увезли Назыма Хикмета в Стамбул, положили в тюремную больницу Джеррахпаша...

Я гляжу на пожелтевшую газетную фотографию, снятую 14 апреля 1950 года. Назым в распахнутом пальто, с непокрытой головой - в Стамбуле уже тепло - идет по больничному двору. На его исхудалом лице едва заметная улыбка. Он смотрит куда-то вверх - то ли ему машут рукой из окна, то ли глядит на весеннее блеклое небо. Чему он улыбается - знакомому лицу, своим мыслям или воздуху родного города?

На шаг позади по бокам следуют два охранника. На их лицах, стертых, как старые медяки, сознание значительности момента и собственной важности.

Это не простые охранники. Тот, что ближе всех к аппарату, глядит в него, - комиссар, известный в уголовном мире Стамбула под кличкой Беспалый. На одном из процессов над патриотами, выступая свидетелем обвинения, он показал под присягой, что является руководителем политической тайной полиции и служит в охранке с 1915 года. Начинал как филер султанской полиции - выслеживал вольнодумцев. В годы оккупации, когда Стамбул был поделен интервентами на комендатуры, поступил на службу в американский полицейский участок Галата-Каракёй, ловил и допрашивал кемалистов, помогавших национально-освободительному движению. Охранка помещалась тогда в том же здании Санаеарьявдана, что и в пятидесятых годах. Разница теперь состояла в том что пытали не в подвалах, как при интервентах, а на верхних этажах, и не кемалистов, а коммунистов.

Видный турецкий коммунист С. Устюнгель вспоминает: «Однажды начальник отдела по борьбе с коммунизмом по прозвищу – это Англичанин прозвище он получил при оккупантах за службу в английской контрразведке – устроил мне очную ставку с текстильщицей Зийнет.