Записки партизана

Вечером того же дня Ольга Николаевна отправилась к Вале на квартиру. Но квартира оказалась на замке. Соседи сказали, что за несколько дней до прихода немцев семья Вали эвакуировалась из Краснодара. Вместе с семьей уехала и Валя…

Прошло несколько дней. В городе пронесся слух, что всех задержанных на базаре немцы вывезли за город и расстреляли.

Ольге Николаевне вспомнился Иван Петрович Котров. Для нее также не было секретом, что Котров и Валя любили друг друга. Ольга Николаевна решила пойти к Котрову.

Она знала, что Котров получил ранение во время аварии на комбинате, что он долго лежал в больнице и только за несколько дней до прихода немцев выписался и вернулся домой. «Кто знает, быть может, он расскажет что-нибудь о Вале», — думала Ольга Николаевна.

Но и Котрова она не нашла. Его соседи сказали, что два дня назад он отправился в больницу получить справку о болезни и не вернулся.

Вскоре после этого по заданию подпольной организации Ольга Николаевна отправилась к нам в отряд, в горы. Помню, в числе прочих дел рассказала она мне и историю с Валей. Уже прощаясь со мной, она добавила:

— Мне еще кое-что хочется сказать вам, Петр Карпович. Я не рассказывала об этом товарищам потому, что порою мне самой кажется, что я ошиблась… За день до выхода к вам в горы я встретила на улице Валю. Я почти уверена, что это была она! Ее фигура, ее походка. Из-под белого платка выбивалась прядка золотистых волос. Но рядом с этой прядкой виднелась другая. И эта прядь была… седая! И потом у этой девушки были чужие, не Валины глаза: строгие, холодные… Я так растерялась, что прошла мимо и не окликнула девушку. Да, может быть, так оно и лучше было… Когда же через минуту я оглянулась, девушки уже не было — должно быть, свернула в переулок…

Ольга Николаевна ушла, и больше мы ее не видели. Позднее мы узнали, что на обратном пути в Краснодар, около станицы Георгие-Афипской, она попала в облаву. Немцы окружили разведчиков одного из соседних с нашим партизанского отряда. Началась перестрелка, во время которой Ольга Николаевна была убита…

Глава III

Вскоре после занятия немцами Краснодара в город прибыл фюрер гестаповцев полковник Кристман. Под его руководством немецкая «зондеркоманда-10а» и банды предателей начали суд и расправу.

Прежде всего гестаповцы оцепили Дубинку. Шли повальные обыски. Почти все мужчины были арестованы. То же самое было проделано и на другой рабочей окраине Краснодара — в Покровке. Вслед за тем немцы со свойственной им педантичностью провели обыски и облавы в самом городе.

Арестованных отвозили во вновь организованные лагеря. Один из них находился между заводом Калинина и стадионом «Динамо», на огромной площади бывшего металлосклада. Немцы огородили ее рядами колючей проволоки. По углам стояли караульные башенки с пулеметами. Этот лагерь предназначался для военнопленных. Туда же попадали вообще все мужчины призывного возраста. Скученность там была невероятная: арестованные не только не могли лежать на земле, но даже и сесть им было негде.

Другой лагерь был устроен немцами между заводом Седина и нефтеперегонным. В него свозили арестованных из гражданского населения. Здесь находились старики, женщины и дети. Каждый день гестаповцы вытаскивали отсюда трупы замученных людей и сбрасывали их в Кубань, — благо река от забора, окружавшего лагерь, была в нескольких десятках метров…

Проходили дни за днями, тревожные, темные дни… В середине августа командующий частями СС генерал-майор фон Бюнау через посредство бургомистра Краснодара, гнусного предателя, в прошлом адвоката, Воронкова пригласил к себе старика еврея — профессора музыки Вилика. Он предложил профессору возглавить совет старейшин по еврейским делам. В этот совет должны были войти известные в городе юристы, врачи, научные работники. Так попал в этот совет старейшин и адвокат Тарновский.

На первое заседание совета прибыли бургомистр Воронков и комендант города генерал Фрейтаг. Комендант зачитал обращение к евреям-краснодарцам, заканчивавшееся предложением явиться на регистрацию 21 августа во двор дома № 30 по улице Орджоникидзе.

— Ничего похожего на Украину здесь не будет, — объяснил генерал, — по приказу фюрера здесь, на Кубани, мы придерживаемся иной политики. Регистрация позволит германскому командованию точно установить, как рациональнее использовать еврейское гражданское население.

Обращение было подписано советом старейшин, отпечатано в типографии и расклеено по городу.

Накануне к профессору Вилику заехал Воронков и передал просьбу генерала Фрейтага собрать у Вилика на квартире совет старейшин, чтобы отсюда на автомобиле проехать на место регистрации и объяснить собравшимся евреям цель этого мероприятия.

Утром двадцать первого августа Тарновский встретил на улице своего давнишнего знакомого адвоката Егорова. Тарновский шел медленно, опираясь на толстую палку, низко опустив седую голову и никого не замечая.

— Что с вами, больны? — обратился к нему Егоров.

Тарновский, волнуясь, рассказал Егорову о совете старейшин, о разговоре с комендантом и о том, что сейчас его, Тарновского, мучает страшное сомнение: не провокация ли все это, не подписался ли он под смертным приговором своим соотечественникам?

— Что вы наделали! — взволнованно воскликнул Егоров. — Разумеется, все это ложь и обман. Немедленно идите к профессору Вилику и объясните ему это. Не мешкайте и возвращайтесь скорей. Я буду ждать у крыльца.

Едва Тарновский успел войти к профессору Вилику, как у подъезда остановилась легковая машина. Из нее выскочил лощеный немецкий лейтенант. Почти одновременно с легковой машиной к дому подкатил большой темно-серый закрытый автобус, такой машины Егоров еще не видел.

Прошло полчаса. Егоров ждал. Наконец дверь открылась. На улицу вышел совет старейшин в полном составе. Среди мужчин было несколько женщин, среди них — жена профессора Вилика.

Из кабины автобуса выпрыгнул громадного роста ефрейтор, сидевший рядом с шофером. Он открыл заднюю дверцу автобуса и откинул ступеньки.

— Я могу сопровождать мужа? — спросила у лейтенанта жена профессора Вилика.

— О, конечно, — любезно ответил лейтенант. — Господин комендант будет рад видеть вас…

Когда жена Вилика садилась в автобус, Егоров заметил у нее в руке кружевной носовой платок.

Ефрейтор захлопнул дверцы, убрал ступеньки. Автобус тронулся. Егоров чуть не вскрикнул от удивления: машина поехала не направо, к улице Орджоникидзе, а налево, за город, к березовой роще…

Он тут же решил пойти на улицу Орджоникидзе, к месту сбора евреев на регистрацию, и посмотреть, что там происходит.

Чем ближе подходил он к улице, на которой находился пункт регистрации, тем все чаще попадались ему еврейские семьи. Шли седобородые старики, шли молодые девушки. Матери несли на руках детей.

Егоров уже подходил к улице Орджоникидзе, когда его обогнал автобус, который недавно увез совет старейшин.

Егоров не без труда протиснулся к воротам дома № 30, куда входили евреи. Серый автобус стоял у тротуара, ефрейтор только что открыл дверцы. Автобус был пуст. Егоров увидел: на полу лежал носовой платок с кружевами — несомненно, тот самый, что он видел в руках жены профессора Вилика. Что же случилось? Ужас охватил Егорова.

Он растерянно смотрел на верзилу-ефрейтора, как вдруг раздался резкий голос: немецкий офицер выкликал фамилии. Вызванные торопливо садились в автобус. Ефрейтор захлопнул дверцы, убрал ступеньки, и машина снова ушла за город, к роще. Почти тотчас же к воротам подъехала вторая такая же машина. За ней — третья, четвертая. Потом — несколько грузовиков. Снова офицер выкликал фамилии, снова захлопывались дверцы. Переполненные машины ушли…

Егоров стоял в оцепенении, не в силах двинуться с места. Ему казалось, что работает какой-то страшный конвейер, который нельзя остановить… Хотелось закричать, предупредить ничего не подозревавших людей. Но он молчал… И только когда пустые автобусы снова вернулись к воротам дома № 30, Егоров с трудом выбрался из толпы и, не оглядываясь, быстро пошел прочь. Нестерпимый страх, охвативший все его существо, гнал его от этого ужасного места…