Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им сам

Я с лёгкостью простил бы графу все его выходки, если бы они и в остальном были подобного же рода. Но, к несчастью, нрав этого человека делал жизнь окружающих совершенно непереносимой. Желчь у него пребывала в постоянном раздражении, вызывая припадки истинного бешенства. От пищеварения в нём словно переменялась кровь, и графом овладевала жестокость. Часто у него обнаруживался поразительный аппетит — он с необычайной быстротой поглощал пищу, будто преследуемый каким-то кошмаром. Однажды я видел, как он проглотил целого бекаса. Иногда я хвалил его стол скорее из вежливости, чем по какой другой причине, но однажды он с бесцеремонностью заметил, что мои комплименты ему неприятны, и за едой мне лучше всего помалкивать. Рука моя схватила бутылку, но рассудок вовремя остановил меня, и я только наполнил свой бокал.

Маленькая Коста, та самая певица, которой был увлечён граф, жаловалась мне через три месяца, уже в Триесте, что до своего знакомства с ним никогда бы не поверила в существование такого человека, и его будущую жену можно почитать за несчастнейшую из женщин. Приключение, о котором я сейчас расскажу, вынудило меня отбросить все предосторожности и освободиться, наконец, из когтей этого зверя.

Тяготясь своей жизнью в Спессе, я свёл тайное знакомство с одной молодой вдовой из крестьянок, которая отличалась приятной наружностью и соглашалась обменивать свою любовь на мои деньги. Вдова приходила ко мне почти каждую ночь, и это было моим единственным развлечением. Несмотря на горячность в любовных делах, она выказывала мягкость и уступчивость — свойства весьма редкие среди фриульских крестьянок. Мы тем более наслаждались нашим сообщничеством, что оно казалось нам полнейшей тайной для всего света, и потому можно было не бояться ни ревнивцев, ни завистников. Сгуальда (так звали вдовушку) обычно покидала меня с восходом солнца через маленькую дверь, выходившую прямо на дорогу. И вот в одно прекрасное утро, когда она уже вышла из замка, до меня донеслись отчаянные крики. Я поспешил на помощь и увидел ужасного Торриано, осыпавшего её ударами. Я бросился на него, мы повалились на землю, и мне посчастливилось оказаться сверху. Вдова, конечно, воспользовалась сим обстоятельством и спаслась бегством. Я был в рубашке, и это делало нашу борьбу неравной. Кроме того, противник мой вооружился палкой, а мне для защиты оставались только кулаки. Одной рукой я держал его, а другой давил на шею. Он же левой рукой ухватился за мои волосы, но довольно быстро отпустил, ибо стал терять дыхание. Не помня себя от ярости, я вырвал у него трость и с избытком возвратил ему всё, чем он наградил бедную Сгуальду. Мои удары привели его в чувство — он поднялся и кинулся бежать со всех ног. Отдалившись, он остановился и осыпал меня градом камней. Что оставалось делать? Преследование было бы смехотворным, поэтому я спокойно отступил, так и не зная, оказался ли кто-нибудь свидетелем нашей славной баталии. Несколько отдохнув, я зарядил пистолеты, оделся и уложил свои вещи в чемодан, после чего вышел, намереваясь подыскать крестьянина с повозкой, чтобы ехать в Гёртц. Сам того не подозревая, я набрёл на тропинку, которая привела меня к дому Сгуальды. Бедная женщина впала в печаль, а поскольку я тоже казался огорчённым, она же и утешила меня, сказав, что удары пришлись ей не на голову, а по спине. По её словам, вся эта история могла наделать много шума, так как один крестьянин видел нашу схватку. Я дал ей два цехина и пригласил приезжать ко мне в Гёртц, где собирался пробыть три недели. Её сестра вызвалась довести меня до фермы, где можно было нанять экипаж. По дороге сия девица сказала, что теперь Торриано сживёт Сгуальду со свету, так как она уже отвергла его домогательства. Сговорившись с фермером, который взял с меня полу-экю задатка, я возвратился в замок. Не успел я войти, как слуга доложил, что граф просит меня пожаловать к нему. Я ответил запиской, в которой на лучшем французском языке изложил полную для себя невозможность после всего случившегося встречаться с ним в пределах его владений. Но уже через две минуты Торриано явился собственной персоной.

— Коли вы, сударь, не желаете разговаривать в моих комнатах, я вынужден сам прийти к вам.

С этими словами он запер дверь. Я приготовился к защите.

— Не горячитесь, — продолжал он, — ваш внезапный отъезд был бы для меня оскорблением, и поэтому вы никуда не поедете.

— Любопытно, каким образом вы собираетесь помешать мне. Полагаю, в ваши намерения не входит держать меня здесь силой?

— Мои намерения состоят в том, чтобы не позволить вам уехать одному. Мы должны покинуть замок вместе, этого требует моя честь.

— Превосходно, я понимаю вас. В таком случае извольте взять шпагу или пистолеты, и я к вашим услугам. В том экипаже, который приедет за мной, хватит места для двоих.

— Ни в коем случае, вы поедете только в моей карете и лишь после того, как мы отобедаем.

— И не надейтесь на это. Я был бы сумасшедшим, если бы после всего происшедшего взял в рот хоть крошку вашего хлеба.

— Хорошо, мы будем обедать без свидетелей, и об этом никто не узнает, даже мои слуги. Ведь и вам ни к чему новый скандал, не так ли? Единственное средство к этому — отослать ваш экипаж.

После тысячи препирательств пришлось уступить. Я отправил фермера домой, а этот каналья Торриано до часу дня рассыпался в извинениях, пытаясь убедить меня, что я не имел никакого права препятствовать ему отлупить подлую бабу, в которой я совершенно не заинтересован. Его рассуждение заставило меня рассмеяться, но я сразу взял себя в руки и ответил ему:

— О каком праве вы осмеливаетесь говорить, сударь, применительно к свободному человеку? Я был бы ещё худшим, чем вы, чудовищем, если бы из трусости позволил калечить у себя на глазах несчастную женщину, которая, к тому же, лишь несколько минут назад оставила мою постель, что, полагаю, прекрасно вам известно.

Он изобразил удивление и, как бы желая покончить дело, стал говорить, что эта история не делает чести ни одному из нас, даже если один сложит свою голову.

— А вы знаете, синьор Казанова, я имею обыкновение драться до последней капли крови.

— Это мы ещё проверим. Вы можете выбирать любое оружие, я же считаю себя удовлетворённым и сохраняю вам возможность оставаться в числе живых.

— Тем не менее, мы будем драться.

— Согласен. Что вам угодно выбрать — шпагу или пистолеты?

— Шпагу.

Я словно светился с облака, увидев вдруг, как этот несдержанный человек стал вежлив и предупредителен, когда неизбежность смертельной дуэли привела в замешательство его рассудок, ибо я не сомневался, что оригинал подобного сорта не может быть храбрецом. Сам я нисколько не терял хладнокровия, будучи уверен в неотразимости моего излюбленного выпада, и поэтому обещал себе отпустить его лишь с проколотым коленом.

Изрядно пообедав, мы отправились. Он — без багажа, а я со своим чемоданом, привязанным позади кареты. Граф велел кучеру ехать по дороге в Гёртц, но каждую минуту я ожидал, что он распорядится свернуть налево или направо, дабы найти под покровом леса подходящее место. Однако Торриано хранил глубокое молчание. Когда вдали уже показался Гёртц, он сказал мне:

— Послушайте, лучше остаться добрыми друзьями. Поклянёмся, что сохраним в тайне это грязное дело.

— Согласен, — отвечал я, — но больше ни слова об этом. В своей низости он дошёл до того, что при расставании

хотел поцеловаться со мной.

Я нанял небольшую комнатку на самой тихой улице Гёртца, намереваясь завершить вторую часть моей “Истории смут в Польше”. Тем не менее, потребное для сего время не мешало мне появляться в обществе до того самого дня, который назначил я для возвращения в Триест, где должно было ожидать обещанного мне синьором Загури помилования. Все только и говорили о моём приключении в Спёссе и первое время беспардонно надоедали мне. Я отговаривался, что всё это пустые сплетни. Наконец, видя, что Торриано изъявляет мне прежние знаки приязни, языки умолкли. Сам же граф пытался снова заманить меня к себе, но я каждый раз уклонялся от сего. Это была одна из тех несуразных личностей, от коих надобно бежать со всех ног, как только они появляются. Он женился на той молодой даме, о которой я упоминал, и сделал её совсем несчастной. После пятнадцати лет супружества Торриано умер в нищете, лишившись рассудка, и его приходилось привязывать.