Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы, кавалера де Сенгальта, венецианца, описанные им сам

— У него был отменный вкус! — ответил я, слегка улыбнувшись.

— Сей апартамент имеет два больших преимущества — здесь вы никого не видите, и вас никто не видит.

— Охотно верю, ведь сюда и свет-то еле проникает.

— И вы будете наслаждаться здесь полнейшим спокойствием.

— Чувствительно вам признателен.

Я благодарил его с иронией, но сам задыхался от гнева, однако сей скот так ничего и не приметил. Обедали поздно, и поэтому ужина вообще не подавали. Кушанья оказались недурными, но зато вино было совсем скверное. Правда, Торриано хвалил свой погреб, и я сделал ему комплимент, притворившись, что принял слова его за чистую монету, но в опровержение собственных похвал пил одну только воду.

— Вы много едите и ничего не пьёте, — сказал граф.

Я ничего не ответствовал на сию выходящую из ряда неучтивость. Через минуту граф резко поднял бокал и объявил, что сам он уже отобедал, а я могу оставаться за столом. Его новая выходка лишила меня аппетита, и я удалился к себе в комнату совершенно разъярённый. Время после обеда ушло на разбор бумаг, относившихся ко второй части моей “Истории польской смуты”. В сумерках я вышел, чтобы спросить света, но звал и кричал понапрасну — никто меня не слышал. Пришлось с ругательствами возвращаться в свою трущобу. Какой вечер! И проклятый Торриано почитает это гостеприимством! Наконец, по прошествии получаса лакей, похожий на крестьянина, принёс мне вонючий канделябр. Неужели нельзя было дать восковую свечу или хотя бы лампу? Однако же я не сказал ни слова, решившись ни на что не жаловаться, а только спросил у сего деревенского чучела, определён ли ко мне в услужение хоть кто-нибудь.

— Конечно, сударь, совершенно верно.

— Так это ты?

— Конечно, сударь, то есть нет.

— Тогда пошли ко мне человека, которого назначил господин граф.

— Мы все готовы служить Вашей Светлости.

— Однако же моя светлость звала целых четверть часа, и никто не шёл.

— Значит, вы кричали слишком слабо.

— Но, в конце концов, я желаю знать, кто будет убирать завтра утром мою комнату.

— Это делает служанка, потому что с утра мы работаем на пашне.

— Значит, мой ключ у служанки?

— Сударь потерял свой ключ?

— Да нет же, ключ от этой комнаты.

— Сударь шутит, ведь она не запирается.

— А как тогда закрываются двери?

— Их оставляют открытыми.

— Я не привык к подобным обычаям.

— Тогда сударю лучше поставить кровать поперёк двери, или же я могу купить навесной замок.

Я едва не расхохотался на столь остроумное предложение. Мои обстоятельства с каждым часом менялись от плохих к ещё худшим. Тем не менее я заставил себя сдержаться и отослал прочь сего служителя плуга. Затем я загородил дверь и сел работать. Не имея под рукой щипцов и пытаясь заменить их ножом, я имел несчастье загасить свечу. И вот мне пришлось ощупью добираться до постели, ибо темнота была совершенно непроницаема. Кровать оказалась сносной, но — о, несчастье! — всего лишь с одной простынёй. Впрочем, усталость быстро усыпила меня. Пробудившись в восемь часов, я облачился в шлафрок, надел на голову ночной колпак и отправился пожелать хозяину доброго утра. Его уже причёсывали, и другой лакей одновременно брил графа. Я рассказал ему о моих ночных злоключениях и неудобствах одной единственной простыни, чему он лишь посмеялся, а лакеи последовали примеру своего барина. Я же из ложного понятия о чести присоединился к их весёлости. Конечно, мне надо было послать графа и его людей к самому дьяволу, но злой гений предопределил мне испытать всё до конца. Когда туалет графа был закончен, я всё в том же лёгком тоне сказал ему:

— А теперь нам пора завтракать.

— Так вы имеете обыкновение завтракать?

— Конечно, притом каждый день и с величайшей пунктуальностью.

— Но зато я никогда не завтракаю. Из-за моих каналий-крестьян у меня не остаётся на это времени.

— В таком случае, поскольку я лишён удовольствия иметь дело с этими канальями, прикажите подать мне завтрак.

— Конечно же, раз вам необходимо завтракать, я велю, чтобы каждое утро для вас готовили кофе с молоком.

Я сделал гримасу — летом в деревне, на свежем воздухе, когда аппетит не оставляет желать лучшего, обходиться какой-то чашкой кофе! Это уже выходило за пределы неудобств и делалось опасным для жизни. Однако я опять сдержался и продолжал:

— Не соблаговолите ли приказать вашему слуге причёсывать и меня, когда у вас не будет в нём надобности.

— А разве вы не имеете камердинера?

— Я непременно привёз бы его, если бы мог предположить, что подобная просьба затруднит вас.

— Меня это ничуть не затрудняет, просто я опасаюсь, как бы вам не пришлось подолгу ждать.

— Не извольте беспокоиться, я терпелив. Кстати, я ещё должен просить вас о ключе для моей комнаты. Дело в том, что со мной важные бумаги, принадлежащие другим особам, за которые я несу ответственность.

— И у вас нет чемодана?

— Не могу же я поминутно открывать и закрывать чемодан.

— Послушайте, синьор Казанова, в моём доме вы можете ничего не опасаться.

— Я нисколько в этом не сомневаюсь и никогда не решился бы обвинить вас, если бы даже и затерялось какое-нибудь письмо, хотя это стало бы истинной моей погибелью.

Он улыбнулся и некоторое время раздумывал. Потом велел парикмахеру сказать управляющему, чтобы тот навесил на мою дверь замок и выдал мне ключ. Я же тем временем приметил на ночном столике восковую свечу и книгу. “Сам жжёт восковые сечи, а меня отравляет сальными”, — подумал я, машинально перебирая листы книги, которая содержала не лишённые интереса гравюры.

— Чёрт возьми! — вдруг воскликнул он. — Не трогайте это!

— Конечно же, — отвечал я, — молитвенник предмет священный, но не беспокойтесь, я никому не проговорюсь.

Произнеся эти слова, я покинул его, предварительно попросив сказать кухарке, чтобы она принесла мне бульон и шоколад, если у неё вдруг не окажется кофе. Возвратившись к себе в пещеру, ибо это была самая настоящая пещера, я предался печальным размышлениям о предстоящем мне приятном времяпровождении. Я испытывал жесточайшее искушение уехать, даже невзирая на тощее состояние моего кошелька, однако же отказался от подобного решения, которое, будучи оскорбительным для Торриано, могло привести к дурным последствиям. Главное моё неудобство заключалось в отвратительной свече, и я решился спросить у слуг, не велено ли принести мне восковых свечей. По прошествии часа слуга подал мне жалкую чашку кофе, уже смешанного с молоком и сахаром. Я рассмеялся, так как иначе надо было швырнуть ему поднос в лицо.

— Дурак! Разве так подают кофе?

— А кухарка всегда такой пьёт.

— Это её дело, но в следующий раз кофе, сливки и сахар чтобы были в разной посуде.

— Но кухарка варит кофе для всех в одной кастрюле, и каждый наливает оттуда в свой кофейник.

Меня просто трясло от ярости при перечислении всех этих подробностей. Я с раздражением спросил, почему вчера вечером он принёс мне сальную свечу, а не восковую, как своему барину, и получил ответ, что управляющий держит свечи под ключом и выдаёт только для графского пользования. Поэтому мне и надо было обращаться к самому управляющему. В ту минуту сей последний как раз вошёл в комнату со слесарем, который, не мешкая, навесил на дверь замок и подал мне ключ. Я же тем временем спросил о свечах.

— Господин граф не изволили ничего приказывать.

— Но ведь это разумеется само собой.

— У нас ничего само собой не разумеется. Я покупаю восковые свечи, и граф платит мне за каждую по мере надобности.

— Может быть, тогда вы уступите мне фунт по рыночной цене?

— Это как раз то, чем я могу услужить Вашей Светлости, но прежде я должен спросить разрешения у господина графа, ведь вы понимаете...

Приобретя таким образом восковые свечи, я отправился сделать променад перед обедом, который был назначен на час дня. И каково же было моё удивление, когда, возвратившись в половине первого, я обнаружил графа уже за столом! В чём могла заключаться причина этой цепи неучтивостей? Я был в совершенной растерянности, но всё-таки ещё раз сдержался и лишь сказал ему, что, полагаясь на слово управляющего, считал начало обеда никак не раньше часа пополудни.