Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

К тому дню, когда с персональным эстрадным представлением Дитрих впервые отправилась в международное турне, ее образ эпохи отелей и ночных клубов претерпел серьезную метаморфозу. Теперь это была настоящая певица, оригинальная, яркая, полностью владеющая своим талантом и — под постоянным наблюдением умного музыкального наставника — своим репертуаром. От вечеров в Лас-Вегасе остались только мерцающие при свете ламп платья да экстравагантность манто из лебяжьего пуха. В шестьдесят лет моя мать наконец обрела любовника, о котором мечтала целую вечность, которого искала с далекой юности. Этот человек преклонялся перед ней, даже не помышляя о жалобах и упреках, ничего не требовал взамен, был благодарен за все, что она соглашалась ему дать, и неизменно верен, бестрепетно переносил сладкие муки любви, на которые она не могла его не обречь, все ее горести воспринимал, как свои собственные, радовал ее тем, что постоянно пребывал в восторженном состоянии, не имевшем никакого отношения к физической близости, а вызванном только его чувством. Этот новый любовник абсолютно во всем ей подчинялся; он даже никогда не опаздывал. Она, привыкшая педантично, тщательно фиксировать дни, часы, даже минуты звонков и приходов Юла, теперь так же аккуратно записывала этапы своего нового, возвышенного романа с публикой. В ее дневнике тех лет можно было, скажем, прочитать: «Занавес — 8.30».

Под покровительством и защитой таланта Берта моя мать пустилась в кругосветное путешествие. Она с триумфом выступала на концертных подмостках Южной Америки, Канады, Испании, Великобритании, Соединенных Штатов, Израиля, Франции, Португалии, Италии, Австралии, Мексики, Польши, Швеции, Германии, Голландии, России, Бельгии, Дании, Южной Африки и Японии. Имея некоторое представление о народе Израиля, я убеждала ее ни в коем случае не изымать из программы немецкие песни, поскольку именно это она намеревалась совершить. Убеждала не только спеть их, но спеть обязательно на языке подлинника. Она колебалась. «Поверь мне, это надо сделать»,— сказала я, и она сделала, и за свою честность снискала любовь и уважение.

Из Тель-Авива мать позвонила мне очень возбужденная.

— Им ужасно понравилось. Они плакали, целовали мне руки. Театр был полон. Полон, понимаешь? Я и не подозревала, что столько народу уцелело, не погибло от рук нацистов. Потрясающе!

И тотчас завела короткую любовную интрижку с одним из самых шумных и многословных израильских политиков.

В Бразилии дело тоже не ограничилось одним только признанием широких масс.

Отель «Джарагуа»

Сан-Паулу

Бразилия

Здесь осень. Красота неслыханная!

Милая моя, всего несколько слов, просто, чтобы ты знала. Грандиозная премьера. И Риккардо Фазанелли (то же самое, что фазан. «Гольд фазан». Сестра любила меня называть в детстве «Золотой фазан». Птица). Тридцать лет. Дитя смешанного брака. Баски с итальянцами у него в роду уже несколько поколений. Отсюда узкая кость. Тонкое лицо… Большущие черные глаза, очень близорукие. Иногда в очках с роговой оправой. Темно-каштановые волосы, кудрявые и мягкие, как у ребенка. Незауряден. Умен дьявольски — и трет глаза кулаком, точно маленький мальчик. Представляешь, что я имею в виду? Умереть, да? Мы разговаривали, и я сказала по поводу одной фразы: «Это же смешно… Обещаю, что обязательно вытащу свою сеть». (Мы говорили об океане, о рыбаках и лодках). Тогда он возразил: «Но эти слова абсолютно лишены смысла. Вы сказали, что влюблены в меня, а теперь говорите: «Обещаю вытащить свою сеть». Вы не можете так поступить, если влюблены». Способна ты вообразить, с каким неистовым восторгом я это восприняла?! После всех долгих лет в окружении эмоциональных идиотов? Может быть, нам следует и дальше сохранять такие отношения… Любить только души друг друга… Во всяком случае, я его вовсе не склонна соблазнять и даже ни о чем таком не помышляю. Но, Боже правый, как он на меня смотрит. У меня зубы начинают стучать.

Мэсси

Когда в Германии посреди выступления в нее бросили тухлым яйцом, публика чуть не линчевала обидчика, а потом, стоя, устроила Дитрих настоящую овацию за то, что актриса отказалась уйти со сцены по требованию «какого-то настоящего нациста»; тот даже пытался силой стащить ее вниз. Однажды вечером во время триумфальной поездки все по той же Германии она упала, свалилась в оркестровую яму. Ночью у меня в доме зазвонил телефон:

— Дорогая… Я упала.

Ее испуганный голос был едва слышен.

— Где ты сейчас?

— В кровати, у себя в отеле.

— Чем ты ударилась?

— Ноги не пострадали. Не беспокойся: я стукнулась только левым плечом. Повредила его, но догадалась привязать руку к телу мужским галстуком и нормально закончила шоу. Слава Богу, я уже успела переодеться и была во фраке, так что платье при падении не порвалось.

— Ясно. Теперь слушай меня внимательно. Поблизости от тебя, в Висбадене, есть американский госпиталь. Утром прежде всего поедешь туда, пусть тебе сделают рентген, а потом…

Она меня прервала:

— Господи! Да я же ничего не сломала! Просто на сцене было почти совсем темно, я не видела края, сделала несколько шагов вперед и вдруг… исчезла из виду… Публика, должно быть, сильно позабавилась.

— Не заговаривай мне зубы и не пытайся увильнуть от того, про что я говорю. Завтра поедешь в Висбаден на рентген. Это приказ!

Она позвонила по возвращении из госпиталя:

— Я им сказала: «Теперь вы понимаете, что моя дочь всегда права? Это дочь потребовала, чтоб я сюда приехала и прошла рентген. Представляете — она сидит себе безвылазно в Нью-Йорке и при этом она — единственный человек, которому известно, что здесь, в Висбадене, имеется американский госпиталь». Ты действительно оказалась права. Как всегда. Они сказали, что у меня сломана ключица. Но что бы там ни было, я просто-напросто привяжу себе руку к боку, как вчера, и все будет в порядке. Боли не станет, и я смогу продолжить турне.

Именно так она и поступила. И страстное воодушевление этого железного солдатика, этой неукротимой орлицы со сломанным крылом, храбро взобравшейся на подмостки и певшей, несмотря ни на что, свои песни, внушили немецким зрителям еще большую любовь к Дитрих. Подозреваю, впрочем, что к злосчастному падению в оркестровую яму ее привела не столько слабо освещенная сцена, сколько чрезмерно большая порция шампанского. Ее пристрастие к спиртному все возрастало, она пила уже не только до и после концертов, но и по ходу дела тоже прикладывалась к бутылке. Я знала: непрерывные боли в ногах и пояснице служили ей надежным оправданием сильного увеличения доз наркотиков и алкоголя. А ведь она и раньше потребляла то и другое в огромном количестве… Так или иначе, но я должна была в самое ближайшее время отвезти ее для обследования к какому-нибудь врачу с хорошей репутацией.

И снова я ждала ребенка. Снова выступала по телевидению, и моя мать снова гневно клеймила меня, обвиняя в том, что я подвергаю ужасному риску нерожденное дитя. Летом шестьдесят первого она жила в Голливуде: там шли съемки фильма «Нюрнбергский процесс»; она в них участвовала, но как-то изловчилась, нашла способ прилететь в Нью-Йорк, чтобы лично объявить моему мужу о рождении еще одного мальчика. Она была искренне и неподдельно изумлена, узнав, что мой новый сын не отмечен печатью «этого кошмарного, идиотского телемарафона».

Примерно в ту же пору Дитрих решала для себя, кто из моих сыновей наделен достоинствами, которые выгодно отличают его от остальных и дают ему право на высокую награду — ее вечную привязанность. В результате проведенного тщательного отбора я была поставлена в известность, что Майкл унаследовал ее «утонченные, аристократические черты лица» и, поскольку волосы у него тоже светлые, она считает его своим ребенком. Факт, что этого ребенка родила я, был признан простой случайностью, не стоящей особого внимания. Питера моя мать терпела — не более того. И неспроста. Имея два года отроду, он однажды поглядел на нее и пропищал в порыве невинного простодушия: