Моя мать Марлен Дитрих. Том 2

Это все, конечно, не мое дело, но это же именно те люди, которые меня судят!

Уна О'Коннор сыграла свою сцену точно так же, как играла ее в театре, — за тем лишь исключением, что в роль внесены многочисленные изменения; это осложнило ей работу.

Снималась она в тех же платьях; длинные серьги привычно для меня висели по обеим сторонам ее лица и звенели всякий раз, когда она резко поворачивала голову. В фильме Уна играет старуху-домоправительницу убитой женщины. Здесь ее уважают, ценят и не дергают.

Что еще я могу тебе написать? Всю свою жизнь я играла шлюх. И на этот раз они даже не ждут, что я прибавлю что-нибудь к знакомому образу.

Не то, чтобы я думала, будто они могут совершенно испортить мне роль. Я по-прежнему хочу воплотить на экране миссис Воул, — быть может, не так первоклассно, как могла бы и как надеялась, но все же, полагаю, это будет довольно интересно.

На подходе у меня нет новой картины, но тут я вдруг оказалась в толпе этих ужасных репортеров. «Что вы собираетесь делать по окончании работы над «Свидетелем обвинения»?» Я дала единственно возможный ответ: «Поеду домой».

Целую тебя крепко и от всего сердца.

Мэсси

Дневник свой она, конечно, не забросила.

Среда 24 июля

Учу роль. Большая финальная сцена.

Он позвонил. Я думала, мне это снится. Слегка пьян; да, не очень сильно. Однако достаточно, чтобы решиться набрать мой номер.

Много работает, и спина болит, как прежде. Разговаривали целый час. После января это впервые.

Упоминание о болезни спины Юла существенно. Быть может, то был начальный этап беспощадного рака, который сгубил этого талантливого человека. Девятнадцатого августа моя мать пишет в дневнике:

Первый раз без обвинений. Сказал: «Я пришел повторить, что люблю тебя». Три раза прикладывался к спиртному, прежде чем сказать. Лежал в постели, когда сказал это.

Уже попрощался со мной у двери и решил остаться.

20 августа

Закончили «Свидетеля».

22 августа

Весь день дома в ожидании. Позвонил Билли, сказал, что в фильме я великолепна. Награда Академии киноискусства. Мне. За исполнение роли.

Ничего не значит, потому что Он не позвонил.

4 сентября

Он пришел в 1.30. Оставался до 4.30. Мил, нежен, чудно выглядит (принимает гинсенг). В постели полтора часа. Мне следует быть счастливой.

Трудно, так как важна любовь, а не постель. Хотя постель всегда была его проявлением любви.

В четверг перезапись фонограммы женщины-кокни.

13 сентября

Несчастна. Звонка нет. Почему?

На студию — повидаться с Билли. 3 часа дня.

Шевалье.

Тай Пауэр.

14 сентября

Кровавое пятно. Темное. Боль в пояснице.

На «Тампаксе» никакой крови. 9 вечера. Положила в 12 дня. Но боли в пояснице по-прежнему.

Она продолжала фиксировать нерегулярно появляющиеся странные кровяные пятна во всех своих дневниках и занималась этим до 1964 года. К врачу идти наотрез отказывалась.

Тами находила все большее утешение в голосах, которые слышала она одна. Когда голоса приказали ей не спать, она сидела неподвижно целыми днями, молча уставившись в одну точку; ее хрупкое и слабое тело застывало в этом как бы подвешенном состоянии. Потом голоса настойчиво потребовали, чтобы Тами вскрыла себе вены, и она послушно повиновалась приказу. Отцу пришлось отправить ее в психиатрическую лечебницу. Это был конец долгого, мучительного путешествия, на которое ушла почти вся ее жизнь. Мне бы следовало броситься к ней, спасти ее от этих последних мучений, но я была поглощена своим собственным горем, собственными страхами. Они владели мной безраздельно, и я не могла найти в себе мужество уехать и начать борьбу за эту чудесную женщину, которую так любила. К тому времени, когда мой ребенок одержал победу над своими тяжкими дефектами, когда одолел все препятствия, было уже поздно. Слишком поздно.

Моя мать подвела всему этому итог в свойственной ей манере:

— Наконец она сошла с ума по-настоящему и ее забрали. Теперь у Папи будет хоть немножко покоя!

Реакция моего отца выразилась в том, что он мужественно продолжал свой роман с Линдой Дарнелл, начатый еще до последнего резкого упадка сил у Тами. До ее коллапса.

Мать моя отправилась обратно в Нью-Йорк и, поскольку боли в пояснице упорно продолжали ее преследовать, возобновила прием одного из своих самых любимых лекарств — кортизона. Ежедневная доза оставалась прежней. В тот момент, когда кортизон спровоцировал кровотечение, она чувствовала себя действительно очень хорошо и ни на что не жаловалась. В самом деле, она была в таком хорошем состоянии, что даже записала это в дневнике. Кроме всего остального, в дневнике упоминается важная вещь: хотя спустя неделю кровотечение остановили, однако вернулась нечувствительность в обеих ногах и возобновились боли в пояснице. Вследствие этого она решила не расставаться с кортизоном и принимать его в привычных количествах.

Когда разбился самолет, на котором летел Майкл Тодд, и он погиб, она погрузилась в очередной вдовий траур, одновременно высмеивая настоящую жену Тодда за то, что та делала то же самое.

Мы проводили предвыборную президентскую кампанию, агитируя за Джона Фицджеральда Кеннеди, и я думала, какой могла бы стать судьба Большого Джо, не будь он убит на войне, и радовалась тому, что Джек поднял упавшее знамя, и гадала: вправду ли он этого хотел. Забавное чувство — иметь президентом человека, однажды заставившего дрожать и подгибаться твои коленки. Я желала ему добра и носила свой нагрудный значок с портретом Кеннеди, испытывая «фамильную» гордость.

Скончался Гейбл, а когда я сказала матери, что умерла и Хенни Портен, кинозвезда давних лет, кумир ее молодости, она удивилась:

— Кто? Никогда о такой не слышала!

Юл мало-помалу стал исчезать со страниц ее дневника. Как-то она сказала, что если бы смогла его возненавидеть, то сумела бы потом и перенести боль от окончательной разлуки. Человек, воспитанный в традициях железной тевтонской дисциплины, она в конце концов оказалась верна своему слову. К зиме пятьдесят восьмого года любовь-наваждение, столько лет терзавшая ее, столько лет господствовавшая над ее жизнью, перешла в такую же страстную, всепоглощающую ненависть.

Втайне от моей матери мы с Юлом остались друзьями. Я восхищалась им и по многим причинам, но, кроме того, всегда искренно питала слабость к жертвам Дитрих.

Мир

Точно так же, как когда-то фон Штернберг распознал и прославил то, что мог видеть только его глаз, глаз талантливого и проницательного человека, так теперь Берт Бакарак взялся отлить в новую форму, а затем и отшлифовать дар Дитрих покорять публику своим голосом. Берт переиначил все ее оркестровки, по-новому распределил партии между инструментами: уменьшил, к примеру, чрезмерное использование скрипок. Скрипки он оставил только там, где их напевное звучание было особенно выразительным. Он ввел американский ритм в музыку ее прежних песен, а ее самое научил петь «свинг». Он «тренировал» Дитрих, руководил ею, относясь к ней как к умелому, знающему музыканту, чей талант нуждается только в отделке, чтобы стать совершенным. И оказался в результате прав. Ее уверенность в себе росла, а вместе с ней увеличивалась способность властвовать над залом, как властвует над ним большой артист, а не просто роскошная голливудская дива, заехавшая прощебетать свои куплеты. Время от времени, находя песни, особенно близкие моей матери по ощущению жизни и любви, я обсуждала их с ней, а потом посылала ноты Берту, чтобы он записал собственную оркестровку. Но это, конечно, при условии, что Берт был согласен и одобрял мой выбор. Вокальные возможности Дитрих никто и никогда не понимал глубже Бакарака, и о лучшем аранжировщике не приходилось даже и мечтать.