Вестник, или Жизнь Даниила Андеева: биографическая повесть в двенадцати частях

Образ Гитлера в поэме мог быть еще неясен, еще задаются вопросы, кто он:

Но характеристика Гитлеру, данная позже, в главном сложилась сразу. Гитлера, как и Сталина, Андреев считал порождением "демонического разума". Гитлер "не проходимец без роду и племени, а человек, выражавший собою одну — правда, самую жуткую, но характерную — сторону германской нации. Он сам ощущал себя немцем плоть от плоти и кровь от крови. Он любил свою землю и свой народ странною любовью, в которой почти зоологический демосексуализм смешивался с мечтою — во что бы то ни стало даровать этому народу блаженство всемирного владычества…" В то же время "другие народы были ему глубоко безразличны". Особенно интересовали Андреева "слухи" о мистицизме Гитлера. В "Розе Мира" он говорит, что "противопоставление себя и своего учения всякой духовности"

у него "не отличалось последовательностью и окончательностью". Гитлер "с благоволением поглядывал на поползновения некоторого круга, группировавшегося подле Матильды Людендорф, к установлению модернизированного культа древнегерманского язычества; вместе с тем он до конца не порывал и с христианством". Поощрял "распространение в своей партии очень туманного, но всё же спиритуалистического мировоззрения ("готтглеубих")…" Для Андреева Гитлер стал одним из главных, вместе со Сталиным, демоническим героем мистерии двадцатого столетия, служившем силам зла. И в поэме "Германцы", и в "Розе Мира" он мифологизирован, представая не просто эпическим злодеем, но человекоорудием для осуществления замыслов Противобога.

Предполагать, что перед войной и в самом ее начале Андреев надеялся, что "германцы" принесут освобождение от сталинского режима, никаких оснований нет. Хотя о возможном поражении в войне он не мог не размышлять. Но пафос поэмы "Германцы" был не пораженческий и не германофильский, а патриотический. Другое дело, что патриотизм в поэме не советский, взгляд на историю — мистический. В 1943 году в автобиографии, говоря о своем отношении "к советской власти и к войне", Андреев искренне высказал свои взгляды: "Ясно, что германский фашизм я не могу рассматривать иначе как реакционную силу, посягающую на самое существование русской культуры, на самостоятельное бытие русского народа, живым членом которого себя чувствую и сознаю. Я глубоко люблю старую культуру Германии и Италии, немецкую музыку и поэзию, итальянскую живопись и архитектуру. Тем более страшной кажется мне роковая опухоль, возникшая на теле этих культур в лице фашизма и требующая удаления самым жестким хирургическим путем. Поэтому я не мыслю окончания текущей войны иначе, как только при условии полной и безвозвратной ликвидации фашистского режима, вызвавшего такие бедствия, какие были незнакомы до сих пор мировой истории".

Часть седьмая

ВОЙНА 1941–1944

1. Военное лето

В ночь на 25 июня раздался вой сирен, объявили воздушную тревогу. Утром радио разъяснило, что тревога учебная. Но война вместе с немцами стремительно надвигалась на Москву. В сообщениях Совинформбюро говорилось о тяжелых боях и сдаваемых городах: 9 июля — Псков, 16 июля — Смоленск, 15 августа — Новгород, 25 августа — Днепропетровск. К 8 сентября кольцо сомкнулось вокруг Ленинграда. Немцы начали операцию "Тайфун", фронт двинулся на Москву, уже привыкшую к авианалетам.

Первая бомбежка обрушилась на Москву ночью 22 июля. Ее Андреев пережил в Переделкино, где в июне, еще до начала войны, Усовы сняли флигелек. Ирина Усова вспоминала: "Через месяц после начала войны Даня приехал туда к нам с ночевкой, и как раз в этот день, когда стемнело, был первый налет на Москву немецких бомбардировщиков. Лучи множества прожекторов шарили по небу Как гигантские хоругви, склонялись они то в одну, то в другую сторону, перекрещивались и расходились. И, поймав лучом самолет, уже не упускали его, передвигаясь вместе с ним. А на этот луч вперекрест ложился второй, и так высоко, высоко в небе летела в центре гигантской буквы X крошечная серебряная стрекоза, несущая к Москве смерть. Зрелище было феерическое! Совсем близко от нашего дома, укрытая в лесу, стала бить зенитная батарея. Но ее выстрелы не достигали цели, а осколки снарядов, падая обратно, стучали о железную крышу дома. Даня страшно беспокоился и нервничал. Его близкие, его семья там, а он не может туда ехать, так как из-за необходимости затемнения с наступлением темноты поезда уже не ходили.

Но вот там, где Москва, в одном месте появляется и все усиливается свет — зарево пожара! Стало быть, какой-то бомбардировщик прорвался через все ряды зенитных установок и сбросил на Москву бомбу. Данина тревога усилилась. Он пытался понять, над каким местом Москвы зарево, — не там ли, где его дом… Он почти не спал и чуть свет с первым же поездом уехал в Москву. Потом ему, как и всем другим, приходилось дежурить во дворе своего дома на случай попадания туда зажигалок (бомбы воспламеняющего действия). Когда однажды он был на дежурстве и услышал свист фугасной бомбы, — то кинулся к корпусу своего дома и прижался к его стене, чтобы, если бомба упадет туда, разделить участь всей семьи…" [280]

Ночами громыхал заградительный огонь зениток, несся ноющий звук юнкерсов, вспыхивали прожектора. Бомбы на Москву падали и днем, люди гибли. Слухи быстро оповещали: бомба попала в шедший у Манежа трамвай. Упал, правда, в тот же день поднят памятник Тимирязеву. Задет портик Большого театра… Можно предполагать, что первое военное лето стало для Андреева особенно тяжелым. Стремительные фронтовые события, то те, то другие житейские трудности, каждодневная, нараставшая тревога. Нелегко приходилось всему семейству Добровых, потерявшему главу. Слишком многое в доме держалось на старом докторе. Осложнившиеся отношения Даниила, лишенного всякой житейской хватки, с Коваленскими, болезненная беспомощность мамы Лили и Екатерины Михайловны, сразу сдавших, совсем постаревших — все это мучило, заставляло горько замыкаться.