Куприн: Возмутитель спокойствия

Жена Саши Черного Мария Ивановна Гликберг, дама почтенная, деловая, в прошлом преподаватель столичных Высших женских курсов, стала ближайшей подругой Елизаветы Морицовны Куприной. Мы с Марией Ивановной еще встретимся.

С коммунистическим приветом!

В сентябре 1923 года Александр Иванович получил коммунистический привет из Москвы. В Париж приехал Николай Семенович Клестов-Ангарский, старый большевик, сотрудник Моссовета, в то время редактор литературно-художественного сборника «Недра», и привез письмо от Марии Карловны. Ее муж 16 июля 1923 года был назначен советским полпредом в Италии, и чета Иорданских прибыла в Рим по случаю заключения договора о сотрудничестве (то есть о признании Италией СССР де-юре) с Бенито Муссолини. Смелый шаг: предыдущий полпред Вацлав Боровский был убит в Лозанне белогвардейцем.

Сказать, что русская эмиграция ненавидела советских пол- и торгпредов, — это ничего не сказать. Александр Иванович снова ловил на себе косые взгляды, но ему, похоже, было уже все равно. С Клестовым он встречался открыто, тем более что хорошо его знал: некогда тот руководил альманахами «Земля» в «Московском книгоиздательстве». Мария Карловна среди прочего писала:

«Теперь, дорогой Сашенька, вот что: каковы мысли твои и чувства о возвращении в Россию? Я уверена в том, что не подведу тебя и ни перед кем не скомпрометирую. Я прямо и откровенно спрашиваю тебя, что ты по этому поводу думаешь, потому что вряд ли эмигрантское существование может тебя удовлетворять. Эта жизнь пауков в банке с ссорами, сплетнями и интригами не для тебя, и длится уже слишком долго. Ты не пишешь давно. <...>

Я не имею решительно никаких полномочий ни от кого относительно каких бы то ни было переговоров с тобой о твоем возвращении в Россию. Пишу я тебе сама, по своему непосредственному чувству и желанию без чьего бы то ни было ведома. Но если то, что я пишу тебе, находит в тебе отзвук, то я могу частным образом навести справки, возможно ли твое возвращение. Я вполне верю тебе в том, что ты не станешь распространяться ни с кем о моем письме, так же как и я со своей стороны, конечно, никого не посвящу в нашу переписку».

Трудно сказать, откровенна ли была Мария Карловна. Возможно, прямых указаний Москвы и не было, но косвенных не могло не быть. Именно в то время велась активная кампания по возвращению литераторов из эмиграции [70*]. В СССР уехал, к примеру, Алексей Толстой. В потоке хулы, обрушившейся ему вослед, был и купринский голос. По воспоминаниям, поначалу он ругался: «Уехать, как Толстой, чтобы получать “крестишки иль местечки”, — это позор». А потом вдруг задумчиво прибавил: «...но если бы я знал, что умираю, что непременно и скоро умру, то и я уехал бы на родину, чтобы лежать в родной земле». Думаем, Александр Иванович говорил это искренне, учитывая и то, что все парижские годы он жил со страшным предсказанием Манухина: «и года не проживет».

Конечно, не стоит во всем искать политику; Мария Карловна могла просто жалеть бывшего мужа, которого хорошо знала. Вряд ли случайна ее фраза в письме: «Ты не пишешь давно». Однако отчет о встрече с Куприным Клестов прислал не ей, а Иорданскому, и в нем уделил внимание работе Куприна в «Русской газете», то есть вопросу политическому:

«Дорогой Николай Иванович!

Куприна я видел, все передал ему, что просила Мария Карловна. Он очень тронут. Выглядит неплохо, даже отмолодел. Елизавета Морицевна тоже неплохо выглядит. Нуждаются они очень. В Россию он не прочь ехать, но спрашивает, не расстреляют ли? В газете Алексинского он пишет и заявляет, что для него никогда не было вопроса в том, где писать; будет, говорит, писать даже на заборах, если надо высказаться.

Царь, говорит, у него особенный, так же не существующий, как и коммунизм. Просит вернуть его записные книжки, без коих он не может ничего написать, просит также вернуть неоконченные рукописи; все это где-то хранится в Наркомпросе. Я сказал, что возврат возможен в Россию.

У меня должна была еще состояться с ним одна встреча, но я уклонился ввиду того, что она приняла не тот оборот. Получилось такое впечатление, что я охочусь за Куприным и угощаю его обедом, и это в то время, когда он пишет в “Русской газете”. Я решил, что мне неудобно продолжать разговор, и оборвал его. Написал в Москву Л. Б. (Красину. — В. М.) и прошу ответить, как он смотрит на Куприна. Ведь поручение я имел от Марии Карловны, и, собственно говоря, я не должен был бы разговаривать даже, не зная, как смотрит на это дело Москва. Может быть, Мария Карловна информирована, но она мне ничего не сказала. <...>

Привет Марии Карловне.

Ваш Ангарский» [369].

В целом миссия не то чтобы провалилась, но как-то завязла. Александр Иванович ответил Марии Карловне грустным отказом: «Ну, положим, я приеду. Предположим, что с меня заживо шкуру не сдерут, а предоставят пастись, где и чем хочу. Скажем, вернут мне гатчинский клочок, или, лучше, по твоей доверенности на аренду, дадут хозяйничать в Балаклаве... Но ведь этими невинными занятиями не проживешь. Надо будет как-нибудь вертеться, крутиться, ловчиться. Ты скажешь — писать беллетристику. Ах, дорогая моя, устал я смертельно, и идет мне 54-тый. Кокон моего воображения вымотался, и в нем осталось пять-шесть оборотов шелковой нити... Да-с, захотели мы революции, как кобыла уксусу. Правда: умереть бы там слаще и легче было».

И здесь та же мысль: если что и заставит вернуться, то это скорая смерть. Марии Карловне его аргументы показались неубедительными, и в следующем письме она рисовала счастливые картины: «Сидел бы ты просто снова у себя в Гатчине, а издатели по-старому приезжали бы и просили хоть что-нибудь дать для нового сборника или еженедельника. Литературный заработок оплачивается сейчас в России лучше других — автор же с твоим громадным именем и дарованием будет, конечно, зарабатывать столько, сколько захочет».

Почему Куприн отказался? Да разве мы можем это знать! Допустим, опасался, хотел каких-то гарантий, не верил, что не тронут, а единственный человек, которому верил, — Горький, сам к этому времени уже три года как покинул Советскую Россию и снова стал эмигрантом [71*]. Затем — понимал, что писать уже не может, а публицистика, которой жил последние годы, потребует чернить и уничтожать все то, что восхвалял. Мы почти уверены, что мнение собратьев по перу его мало заботило, но мог ли он тогда, в 1924-м, предать своих северо-западников? Тех, кого встречал теперь в дешевых бистро или за рулем такси, обносившихся, опустошенных? Их и так все предали; как же и он мог их предать?

Вероятно, наш герой принимал «коммунистические приветы» как должное: он чуть ли не самый известный русский писатель. Русская эмиграция тогда еще не верила в окончательную победу Советов, выжидала и гадала, когда же падут большевики. Вместе с другими Куприн возмущался, что его переиздают в СССР. Заметим, что гонорар при этом эмигрантам не выплачивался [72*].

Пока еще Александр Иванович несколько свысока следил за тем, как его ругают в Москве. Вскоре после отъезда Толстого он прочитал, что тот заявил советским корреспондентам: мол, в Париже среди непримиримых писателей Бунин, а также Куприн, который «не работает, почти бедствует». И призвал: «Обоих этих писателей следовало бы вырвать из той гнилой, полной ненависти к Советской России атмосферы и возвратить их русской литературе» [370]. Позже Куприн и Бунин читали статью Александра Воронского «Вне жизни и вне времени» в советском журнале «Прожектор» (1925. № 13), приложении к «Правде», и разглядывали карикатуры на себя. Бунин вспоминал: «Куприн, раздутый, как утопленник, сидит с бутылью водки, а над ним в облаках его мечта — “белый” генерал... я — тону в болоте» [371].