Далее... (сборник)

Жених рядом с ней старается изо всех сил выглядеть не слишком парадно, держаться попроще, не как подобает жениху, но ему это, видимо, не слишком удается. Он не знает, куда девать руки, — одной рукой он поддерживает обнаженный локоть невесты, а второй то и дело теребит белую бабочку на шее, оттягивая резиночку и отпуская, будто вспомнил, как маленьким озорником оттянул резинку рогатки и в последний раз пустил камешком в птичку на ветке. Ему чуть страшно, страшнее, кажется, чем на дипломных экзаменах, которые он недавно сдавал. Страшнее, чем на следующий день после окончания института руководить цехом на заводе, куда его назначили мастером. Неприятнее всего, что скоро начнут кричать: «Горько! Горько! Целуйтесь! Целуйтесь!» Как это можно с самой первой, прекрасной и любимой целоваться по чьему-то приказанию? Но ничего. Он не мальчишка. Человек должен все в жизни претерпеть — даже свадьбу. Гости собираются: кружок родственников в одном конце зала, кружок друзей — в другом.

Женщины со свежевзбитыми, только что накрученными волосами, у мужчин празднично расчесаны усы, девушки в новых платьях, коротко подстриженные дружки жениха в черных костюмах, детей выстроили на скамейке, оркестр неистовствует. Четыре музыканта заглушают целую толпу. Такое впечатление, что все здесь глухонемые, жестикулируют, а не говорят. А когда оркестр замолкает, впечатление такое, что все кричат, каждый внушает соседу что-то в самое ухо, как глухому.

— Что он так задерживается?

— Кто задерживается?

— Да он, Бума!

— Кто он? Говорите так, чтобы вас понимали!

— Ну он, отец невесты!

— А, Бума, где же он задерживается?

— Как это где? Там, конечно, на аэродроме.

— Как это: свадьба и вдруг аэродром?

— С вами нужно каждый раз все начинать сначала.

— Ну и начинайте, за это платить надо, что ли?

— Не могли своевременно послать телеграмму!

— Какую телеграмму?

— Чтоб она прибыла вчера.

— От кого телеграмма?

— Можете не сомневаться, что она знала день свадьбы за неделю вперед. Сама сегодня отстучала телеграмму, что вылетает. Как тут предположить нелетную погоду! Это каким провидцем надо быть!

— Прошу вас, кто он?

— Чья мама?

— Видали таких зануд! Мама Ципеле.

— Кто такая Ципеле?

— Как, кто такая Ципеле? Невеста, невеста!

— Ах, Ципеле? Разве вы не можете говорить по-человечески? А меня еще обзывает занудой!

— Да что вы мелете? Мама невесты, пусть земля ей будет пухом, Бася, лежит расстрелянная уже больше двадцати лет! Горе нам! Вечное проклятье нашим палачам!

— Это известно и без вас. А черкешенку, которая спасла ребенка и вырастила его — как же ее еще называть — конечно, мамой!

— Положим, она украинка, а не черкешенка. Просто это случилось возле города Черкесска. По ту сторону Кубани. Но сам-то колхоз — украинский. Я даже знаю, как ее зовут — эту женщину: Марфа. Марфа Никитична.

— Слушайте, добрый человек, смешно прямо: если вы обо всем так хорошо осведомлены, почему же вы столько спрашиваете?

— Я хочу знать, знаете ли вы.

Тетя Ривка пытается угомонить спорщиков: «Что за споры-раздоры до закуски? Тем более на свадьбе?» Но не так-то легко вклиниться в историю. Да еще в такую историю! Она идет своим чередом.

Гостьи с пышными волосами — только из парикмахерской — сбиваются вокруг тети Ривки, как вокруг бадхена. Платочки тянутся к глазам, будто уже невесту уговаривают.

— …Так вот, является однажды добряк староста из деревни и рычит на Никитичну: «Негодяйка, бери свое жидовское отребье и поспешай в штаб! Дождалась своего. Будете висеть обе на одной веревке! Айда!..»

«Висеть так висеть, — отвечает Никитична, — на одной веревке так на одной веревке. Лучше висеть на веревке, — продолжает она, — за то, что делаешь людям добро, чем свободно ходить по земле за то, что убиваешь да грабишь, с такой бандитской мордой, как твоя. Идем, — говорит она, — идем в штаб!»

И она надела на себя все лучшее, что у нее было, и ребенка принарядила. И вот так, в чистой одежде, с ребенком на руках, отправилась в штаб, отправилась на собственные похороны.

Вся деревня шла за ними. И в самом деле как на похоронах. Только что покойник в гробу не лежит. Никто его не везет, не несет. Покойник шагает сам впереди. Собственными ногами. Прямо к могиле.

Вошли в штаб. А там стоит комендант с черненькими остренькими усиками — итальянский комендант, как оказалось, и со смешком говорит:

«А ну, покажи свое грязное отребье!»

Никитична разматывает шаль на Ципеле, но коменданту ребенка не дает.

«Не грязное, господин офицер. Чистое дитя. Чистая душа».

«Цыц!» — взревел комендант, схватил девочку, посадил ее к себе на ладонь, поднял чуть ли не до потолка, видит голубые глазки ее, красивые белокурые волосики и сомневается, держит он на руках ребенка или куклу. Он причмокивает, цокает, а ребенок — что знает ребенок? — отвечает ему улыбкой. Комендант снова причмокивает, а ребенок расходится, подскакивает у него на руках, и комендант кричит:

«Свиньи! Откуда вам известно, что это еврейское дитя?»

«Да это им и неизвестно, господин офицер, — втолковывает Никитична, — откуда им может быть известно? Я нашла ее посреди поля, в пеленках — неизвестно, конечно, неизвестно!»

Комендант своим смешком прочищает горло:

«Так, наверное, она упала с неба? Небесное дитя — падший ангел?»

«Может, и так, господин офицер? Откуда мне знать?»

«А чем ты кормишь ее? Растишь как?»

«Как придется… Немножко чая с размоченным кусочком сахара. Иногда ложка борща перепадет, господин офицер».

«Это не еврейское дитя! — орет комендант на старосту и подает девочку обратно Никитичне. — Вон! Иди корми ее дальше… Свиньи!»

Бума был тогда на фронте. Куда девалась Бася, он не знал. Оставил ее беременной. Ну и что же, ей удалось эвакуироваться? И она благополучно родила? Она, упаси бог, не попала в руки к немцам? Бума пальцы себе до мозолей натер, пока писал, искал ее по всем концам страны. Только через год после войны получает он письмо из Москвы; так, мол, и так, такая-то и такая-то были эвакуированы под Черкесск в такой-то колхоз. Отстукивает он туда телеграмму и сразу же получает из сельсовета подробный ответ. Басю немцы увели на расстрел, а ребенка — Ципеле — ей удалось оставить у одной крестьянки — Никитичны. Ребенок жив и здоров.

Ципеле уже минуло шесть лет, когда он взял ее к себе. Посмотрите-ка на нее, на невесту, как две капли воды Бася. Точь-в-точь Бася. Сокровище, а не невеста. Благословение доброму сердцу этой Никитичны…

Все собравшиеся уже более или менее в курсе этой истории. Конечно, надо подождать. Сколько бы ни пришлось ждать. Но ждать оставалось не так долго. Родители Бумы, братья, дядя Иосл внезапно стали протискиваться под мышками у гостей, рваться к музыкантам с криком:

— Марш! Играйте марш!

Весь вечер музыкой ведал дядя Иосл. То и дело подбегал к музыкантам. Он поминутно спешил в переднюю к открытой двери, и если видел, что приближается кто-нибудь из гостей, тут же мчался к музыкантам с распоряжением. Быстрота обратного бега и громкость приказания зависели от ранга родственника. Если какой-нибудь почтенный человек, близкий родственник — Иосла не обгонишь, не перекричишь. Если ничего особенного — далековатая родня, — взмах рукой, кивок:

— Эй, сыграйте-ка что-нибудь, гости идут!

Но на этот раз он прямо перескакивал через людей, из кожи вон лез, надрывал как мог свой баритон, чтобы все услышали — от мала до велика.

— Эй, музыканты, марш! Всем маршам марш!

В дверях показались Бума и Никитична. Она размотала цветастую шаль. Он нес ее свитку.

Никитична стояла перед толпой гостей — гладко зачесанные седоватые волосы, глубокие морщины вокруг живых глаз, приветливое выражение лица.

Аплодисменты заглушили музыкантов. Публика раздвинулась, пропустила Ципеле, та подбежала к Никитичне, и они расцеловались. Потом с Никитичной целовалась тетя Ривка. Потом жених, потом дядя Иосл, потом родители жениха. Потом по очереди все родственники. За порядком следил дядя Иосл: