Ким Филби - супершпион КГБ

В течение первых пяти лет пребывания в Советском Союзе Филби был очень занят. Он был с радостью принят своими коллегами из советской разведки, пользовался их уважением и доверием. Он был награжден орденами, имел интересную работу. Филби рассказал все, что знал, изучил русский язык, много путешествовал, покончил с одним браком, завязал роман с другой женщиной. У него было много советских денег, но мало долларов и фунтов стерлингов. Он потерял своего близкого друга и коллегу Гая Берджесса. В лице Дональда Маклина он нашел другого друга, но не поладил с ним. Он написал одну книгу, отредактировал другую, был свидетелем широкого освещения своей истории в западной прессе. В противоположность распространившемуся на Западе мнению, что страдает по родине, недоволен своей жизнью, он настолько легко вошел в московскую жизнь, как будто родился гам. Затем все изменилось в худшую сторону.

ГЛАВА XVII. СОМНЕНИЯ И РАЗОЧАРОВАНИЯ

В Москве Филби рассказал мне, что он так и не смог понять, почему ухудшились его взаимоотношения с КГБ. Возможно, Сергей не одобрял его связь с Мелиндой Маклин. Несмотря на имевшиеся подозрения в отношении Элеоноры, он был шокирован расстройством ее брака с Филби и делал все, чтобы не допустить союза Мелинды и Кима. Открыто ничего не было сказано, но количество заданий Филби постепенно уменьшалось. У него не стало кабинета и секретаря, которые были предоставлены в его распоряжение, когда он работал над книгой Лонсдейла. К его дому уже не подъезжали машины, в которых курьеры доставляли документы, которые он должен был безотлагательно просмотреть. Его стал реже посещать Сергей, мотивируя это большой загрузкой по работе.

«Я не понимал, что происходит, — рассказывал мне Филби в Москве. — Мне регулярно платили, но не давали никакой работы. Создавалось впечатление, что КГБ забыло о моих реальных возможностях. Меня охватила депрессия, возникли сомнения, я был по-настоящему несчастлив. Сомнения — это страшная мука. Как вы знаете, в течение пары последних лет я неоднократно встречался с Грэмом Грином. Это были наиболее плодотворные встречи из всех, что состоялись в течение нашей длительной дружбы. Впервые мы смогли откровенно поговорить. Мы смогли обсудить сомнения, представлявшие для нас большое значение; терзающие сомнения, от которых мы оба страдали: Грэм — как католик, я — как коммунист.

Проблема состояла в том, что я не мог принимать все на веру. Я не мог со всеми соглашаться. Когда я был занят, и они нуждались во мне, это не казалось столь важным. Но когда они не стали использовать меня, сомнения стали закрадываться в мою душу. Сомнения вызывало у меня тогдашнее руководство страны. Брежневский период был трудным временем. Мы все задыхались под его застойным, беспросветным руководством».

(Филби несомненно презирал Брежнева. Наши беседы проходили в то время, когда начались расследования коррупций, допущенных в период правления Брежнева с 1964 по 1982 год. Филби с большим интересом следил за этим процессом: читал газеты, расспрашивал посещавших его сотрудников КГБ о последних новостях. По мере приближения расследования к семье Брежнева, настроение у Филби повышалось.)

«Пытаясь преодолеть возникавшие у меня сомнения, — продолжал Филби, — я пустился в путешествия. Посетил практически каждый уголок Советского Союза, за исключением Дальнего Востока, большинство восточноевропейских стран. Вновь начал сильно выпивать, пытаясь отрешиться от возникавших трудных жизненных проблем».

Нередко Филби доводил себя до такого состояния, что был готов покончить с собой. Из других источников мне известно, что временами его запои длились по три-четыре дня. Филби днями не выходил из квартиры, не мог отличить дня от ночи. Во время поездок иногда был в таком состоянии, что не мог понять, где он находится: в Москве или в Ленинграде.

Этот тяжелый период не очень хорошо отложился в его памяти, однако он помнил эпизод, который свидетельствует о том, что были люди, которые пили даже больше, чем он. «Однажды я посетил завод по производству вин, находившийся где-то в Грузии. После нескольких стаканов вина директор завода сказал мне, что больше всего, по его мнению, пил один англичанин, по фамилии Дж. Б. Пристли, который коньяк запивал вином. Я спросил: «Он пьянел?» Директор рассмеялся: «Пьянел? Он был настолько пьян, что нам пришлось провожать его до постели, а наутро его руки тряслись настолько сильно, что он не смог расписаться в книге посетителей».

Если бы целью Филби было довести себя чрезмерным употреблением алкоголя до смерти, он бы, несомненно, преуспел в этом деле. Его здоровье было уже подорвано. После прибытия в Советский Союз в 1963 году, он четыре раза находился в госпитале, в основном с воспалением легких. Но последний приступ, случившийся в 1965 году, был осложнением заболевания, которое советские доктора диагностировали как туберкулез. Запои, нерегулярное питание, излишнее курение, эмоциональная угнетенность — все это вело Филби к физическому кризису, от которого он мог вообще никогда не оправиться.

Затем в возрасте пятидесяти восьми лет он влюбился. Страстное увлечение Филби напоминало любовные истории, описанные в легких журналах. Его роман с Мелиндой создавал большие трудности. Возникли трения с ее детьми. Когда Филби и Мелинда решили, что они не могут больше жить вместе, ей пришлось возвратиться к Дональду, поскольку негде было жить [31]. Но Филби не относился к тем мужчинам, которые долгое время могут жить без женщины. Сияя от воспоминаний, он описал мне в Москве встречу со своей последней любовью, иногда обращаясь к своей жене с просьбой дать свой вариант описания их встречи.

«Поздней осенью 1970 года я пригласил своего сына Тома в Москву. Джорджа Блейка и его русскую жену беспокоила моя депрессия и, желая, очевидно, подбодрить меня, они пригласили нас с Томом на представление балета на льду. Жена Блейка пришла вместе со своей подругой Руфой, женщиной русско-польского происхождения. Позднее я узнал, что после смерти отца она воспитывалась в Советском Союзе. Вместе с матерью она пережила трудные времена.

Через 20 секунд после встречи с Руфой я понял, что это именно та женщина, которую я искал. В таких делах я могу быть очень настойчивым, поэтому я организовал с ней несколько встреч у друзей. Эти встречи достигли кульминации на одной вечеринке на даче. Я быстро сообразил, что хозяйка не одобряет мои ухаживания за Руфой и делает все, чтобы отдалить нас друг от друга. Я решил прибегнуть к решительным действиям.

Вскоре все пошли на рынок, где было много народа. Дождавшись удобного момента, я схватил Руфу за руку и, вспомнив свои давние профессиональные приемы, затерялся с ней в толпе. И только очутившись с Руфой наедине, я осознал серьезность проблемы: она плохо говорила по-английски, а мой русский был не столь хорош для ведения подобного разговора. Я сказал ей по-русски: «Послушайте, я открываю карты и прямо говорю Вам, что хотел бы на Вас жениться».

Но далеко со своим предложением я не продвинулся. Ее поразило выражение «открываю карты» и пришлось использовать все свои познания русского и жесты, чтобы объяснить ситуацию. Когда мы преодолели это затруднение, мне удалось сказать ей, снова по-русски, что я не пылкий юноша и не требую от нее немедленного ответа. «Подумайте, — сказал я ей, — не торопитесь».

Рассказ продолжала Руфа.

«Сначала я думала, что все эти встречи были простым совпадением. Потом поняла, что все это он спланировал. На меня это оказало большое впечатление, однако принять решение я не могла. А Ким не был таким терпеливым, каким хотел казаться. Когда он прощался со мной у порога дачи, он спросил напрямик: «У меня есть какая-нибудь надежда?» Я ответила, как ответила бы любая женщина: «Не торопитесь».

Филби продолжал.

«Мы договорились пообедать на следующий день в «Метрополе». Я попросил ее прийти точно в двенадцать, потому что хотел получить столик на двоих — в Москве это не так просто. Она пришла в 12.30. В свое оправдание она сказала, что не помнит, приглашал ли я ее к двенадцати или к часу, поэтому приняла компромиссное решение».