Собрание сочинений в 8 томах. Том 1. Из записок судебного деятеля

Вопрос о несменяемости местных судей тянулся в комиссии три года, в ежегодных заседаниях разного состава. Обсуждение его в комиссии оставило во мне самые тягостные воспоминания. С грустным чувством вспоминаю я покорную услужливость многих старых судебных деятелей и некоторых ученых криминалистов, подчинившихся в этом вопросе предуказанному настроению, и в особенности одного причастного к большим историческим событиям, связанным с Восточной войной, судебного сановника, участвовавшего во всех этих заседаниях и изменявшего свой взгляд по мере того, как он лично повышался в чине и должности и украшался. В первом заседании он ворчливо и угрюмо стоял за несменяемость и подписал особое мнение, поданное мной в защиту этого принципа; через год — он уже молчал и не присоединился ко мне, а через год еще, в окончательном, многолюдном, хотя и нарочито замкнутом заседании, состоявшем из особо приглашенных высокопоставленных особ, уже невнятно прорицал что-то против несменяемости и присоединился к огромному большинству против немногих членов комиссии, бесплодно отстаивавших эту необходимую принадлежность самостоятельных судей в том виде, как она существовала даже по ограничительному закону 1885 года. Здесь не место описывать это знаменательное заседание со всеми его перипетиями, поучительными для будущего историка судебной реформы, но если мировым судьям суждено, хотя бы и под другими названиями, возродиться из пепла, то это возрождение не застанет, конечно, в живых почти никого из тех первоначальных деятелей мировой юстиции, которые были преемственно связаны с мировыми посредниками и многие из которых еще помнили то время, когда на русском общественном горизонте засияли Судебные уставы, разгоняя тьму бессудия и лихоимства. Быть может, и мне, с болью в сердце созерцавшему постепенное изувечение этих уставов, не придется дожить до этих дней, но приветствуя их уже теперь, я с чувством сердечного уважения обращаюсь к памяти ушедших, с которыми мне пришлось работать в мировых учреждениях. Из них тоже остались очень немногие, да и жизнь повела нас разными путями, так что встречаться приходилось очень редко, мимолетно и иногда в совершенно неожиданных условиях. Воспоминанием об одной такой встрече с мировым судьей Ц., моим сослуживцем по одному из уездных съездов, я и закончу мое повествование.

Каждый вдумчивый судья, врач и священник должны знать по опыту своей профессии, что жизнь представляет такие драмы и трагедии, которые нередко превосходят самый смелый полет фантазии. Но в жизни бывают не одни драмы и высокие комедии, а и происшествия чисто водевильного характера. Таким характером отличалась и упомянутая мною встреча с Ц. В 1889 году я был избран совещательным членом медицинского совета министерства внутренних дел и мне предстояло сделать всем 26 членам совета визиты, чтобы поблагодарить их за честь избрания. Я исполнял эту скучную процедуру по списку, данному мне из канцелярии совета, исполнял, не торопясь, между делом, и моля судьбу не дать мне заставать моих будущих товарищей, так как в это время я был в самом разгаре моей обер-прокурорской деятельности и дорожил каждым часом, да и предпочитал познакомиться с ними за общим делом. По большей части судьба была ко мне милостива, но так как в то время между членами медицинского совета было много таких, которые в сущности давно уже умерли и представляли то, что Бисмарк называл «уволенным в отпуск трупом» (eine beurlaubte Leiche), то этих-то именно я и заставал. Так, например, мне долго пришлось прождать, покуда ко мне вышел поддерживаемый лакеем, едва передвигая ноги, с отвислыми губами беззубого рта и бессмысленным взглядом оловянных глаз, один из «лейб-врачей», начавший свою практику еще в царствование Александра I. Однажды, в начале января, я отправился сделать визит профессорам Траппу и Мерклину, жившим недалеко от меня на Литейной и в Симеоновском переулке. Начинало смеркаться. На мне было любимое старенькое пальто, про которое моя долголетняя домоправительница говаривала: «Ну уж и пальто! Стыдно на улицу выйти: кончится тем, что, посмотрев на него, вам когда-нибудь подадут». Дом, в котором согласно списку жил Трапп, был двухэтажный барский особняк с лепным гербом на фронтоне. У подъезда стоял величественный швейцар, беседовавший с лакеем в гороховых штиблетах. «Дома Трапп?» — спросил я его, не доходя трех шагов. Швейцар, не прерывая беседы, ответил утвердительно. «Принимают?» Он осмотрел меня с ног до головы и высокомерно спросил: «Да вы кто такой?» — «Я спрашиваю, принимают ли?» — «А я, — ответил он наглым тоном, — вас спрашиваю, кто вы такой? Вот когда узнаю, кто вы, то и увижу, можно ли вас принять. Много тут всяких шляется». Лакей в гороховых штиблетах радостно хихикнул. Я вспылил и, отдавая швейцару мою официальную карточку, сказал, что советовал бы его хозяину не держать таких невежливых слуг. Через несколько домов на мой звонок у квартиры Мерклина мне отворил старичок слуга немец и заявил, что хозяина нет дома. «Отдайте карточку, скажите, что я, вновь избранный член медицинского совета, приходил благодарить за оказанную мне честь и познакомиться». — «Ах, боже мой! — засуетился старый слуга, — они будут так жалел, они пошель тут возле к своему Schwager^[58], профессор Трапп. Я могу их сейчас holen» ^[59]. — «Ну вот, — сказал я, — а я был у Траппа, и меня швейцар самым грубым образом не пустил».

Поздно вечером, в тот же день, когда я вернулся из какого-то заседания домой, швейцар того дома, где я жил, подал мне карточку почетного мирового судьи Ц., на которой было написано, что он убедительно просит меня принять его на другой день рано утром по весьма важному и неотложному делу. При этом швейцар объяснил мне, что Ц. в течение вечера заходил три раза в надежде меня застать. На другой день утром между нами зашел следующий разговор: «Почетный мировой судья Ц.». — «Очень рад возобновить знакомство». — «Я управляю делами графа Апраксина». — Молчание. — «Я управляю делами графа Апраксина». — «Поздравляю вас: это, вероятно, очень хорошее место. Но что вам от меня угодно?» — «Что вам угодно от графа Апраксина?» — «Я никакого графа Апраксина не знаю». — «То есть, как же это? Вы у него вчера были и оставили карточку». — «Извините меня, тут какое-то недоразумение: я ни у какого Апраксина карточки не оставлял. Повторяю, я его не знаю и дела к нему никакого не имею». — «Но позвольте! Вчера, часов в шесть, граф Апраксин послал за мной в Мурзинку, где я живу, требуя немедленного прибытия. Я застал его крайне взволнованным, и он с ужасом показал мне вашу карточку. Он — человек старый, больной и очень мнительный. «Помилуйте, — говорил он мне, — я, вероятно, запутан в какое-нибудь важное дело, может быть, даже политическое. Видите, что тут написано: обер-прокурор, да еще уголовного, да еще кассационного, да еще Правительствующего Сената. У меня сердце не на месте. Ради бога, поезжайте сейчас, узнайте, в чем дело: что ему от меня надо. Скажите, что я человек смирный и ни в каких делах никогда замешан не был. Это просто ужасно…»

Я поехал к вам, не застал, а когда вернулся, то нашел графа в еще большем волнении. Оказалось, что швейцар, увидев суматоху, вызванную вашей карточкой, явился к графу и повинился в том, что он вам нагрубил, и просил его не увольнять». Тогда мне стало ясно, в чем дело. Швейцар, очевидно, ослышался, и мой вопрос: «Дома Трапп?» принял за «дома граф?» Я успокоил моего посетителя, причем он объяснил мне, что номер дома, указанный канцелярией, существовал несколько лет назад; ныне же нумерация изменена, и дом, где живет Трапп, имеет другой номер, а его старый номер перешел на дом графа Апраксина, разгуливавшего в пальто, еще худшем, чем мое, и стяжавшего себе известность ретивой стрельбой в крестьян при объявлении в 1861 году воли в селении «Бездна».

Но водевиль не кончился этим. Через несколько дней я явился в первый раз в заседание медицинского совета. Председатель, почтенный старик профессор Здекауер, сказал мне приветственное слово, и члены совета стали подходить ко мне для личного знакомства и рукопожатия. Подошел ко мне и седой старичок благообразного вида, сказавший с немецким акцентом: «Ах, ваше превосходительство, мне так неприятно, вы были у меня, и мой швейцар вас грубо не принял. Мне рассказал об этом мой родственник, и, представьте, я позвал швейцара и выговаривал ему, а он говорит, что этого никогда не было и что он образ со стены в подтверждение этого готов снять. Я ему сказал: «Ты бессовестный человек! Этот господин не такой, чтобы напрасно обвинять». Ach! Diese Leute sind ja unverschamt Я— профессор Трапп». — «Ну, представьте, ваш швейцар совершенно прав», — ответил я ‘и рассказал ему всю историю…