Атомы у нас дома

Сначала и мы с Энрико склонны были разделять мнение отца Бруно. Хотя нам было известно, что среди многочисленных родственников Понтекорво есть несколько видных итальянских коммунистов, тем не менее мы не считали Бруно способным на такой поступок. Наверно, он просто забрался куда-нибудь в глушь в Скандинавии и бегает себе на лыжах, и, как только до него дойдет, какой тут из-за него шум поднялся, он сразу примчится.

Мы с Энрико старались припомнить все, что нам было известно о нашем «щенке» после того, как он уехал из Рима. Итак, Бруно Понтекорво жил в Париже до тех пор, пока туда не вторглись нацисты. Ему удалось на велосипеде пробраться на юг Франции, а его молодая жена с малюткой сыном проделала этот путь по железной дороге. Из Франции вся семья переправилась в Испанию, а затем в Португалию. Там они сели на пароход, отплывавший в Америку, и 20 августа 1940 года приехали в Нью-Йорк. Через два дня после приезда Бруно исполнилось двадцать семь лет.

После приезда Понтекорво в Америку мы несколько раз встречались с Бруно, а жену его видели только один раз. Никого из детей, ни старшего мальчика, родившегося в Париже, ни двух младших, которые родились в Канаде, нам так и не довелось повидать.

Вскоре после того, как Бруно приехал в Америку, он был у нас в Леонии; он пришел один. Марианна, сказал он, еле жива после океанского плавания, ей надо отдохнуть. Ничего удивительного в этом не было. Путешествие на судне, битком на битом беженцами из Европы, — это вам не увеселительная прогулка! Нам только показалось странным, что Бруно уклонился от моего предложения поехать навестить его жену, так что я ровно ничем не могла им помочь, и не изъявил желании показать нам своего сынишку Джулио.

На вид Бруно совершенно не изменился. Он был все такой же красивый и веселый, будущее нисколько не страшило его. Словом, это был все тот же «щепок», которого мы знали в Риме. В Америке у него еще пока не было никаких перспектив я никаких определенных планов. Тем не менее он был совершенно спокоен и подшучивал над собой и над тем, что он «попал в переделку».

Возможно, такой одаренный человек, как Понтекорво, с его подкупающим характером и прочной репутацией неутомимого работника, имел все основания оптимистически смотреть на будущее. Вскоре он поступил научным работником в какую-то нефтяную компанию в Оклахоме. В 1943 году его пригласили в Англо-канадский урановый проект.

По дороге в Канаду он заехал к нам в Чикаго. И опять он был один, без жены и сына. Потом он еще раз приехал к нам в 1944 году, незадолго до нашего переезда в Лос-Аламос. Он сломал себе ногу, катаясь на лыжах в канадских горах, но это, по-видимому, его не очень беспокоило. Он проворно и даже не без грации прыгал, опираясь на костыли, и, казалось, был доволен, что привлекает к себе всеобщее внимание. В ответ на участливые расспросы он весело улыбался и прыгал еще проворнее. В Чикаго он приехал в командировку от Англо-канадского уранового проекта.

В Канаде Бруно прожил шесть лет. В начале 1949 года он перешел работать на английское атомное предприятие в Харуэлле. В конце 1948 года Понтекорво последний раз приезжал в Соединенные Штаты, и на этот раз вместе с женой. Они были проездом в Чикаго, и мы условились, что они придут обедать. Они опоздали, и Бруно расстроился из-за того, что они доставили нам лишние хлопоты. Марианна пошла что-то купить и на обратном пути в гостиницу заблудилась, объяснил он. Он очень ее отчитывал: должна же она понимать, что опаздывать неприлично. Он вызвал такси — а что он еще мог сделать? Бруно говорил не умолкая и, как всегда, старался шутить, но в голосе его ясно слышалась досада, а жена молчала.

Марианна была маленькая светловолосая женщина. Она выглядела необыкновенно молодо, просто не верилось, что у нее трое детей. Она сидела на краешке стула, и видно было, что она мучительно стесняется. Все мои попытки подружиться разбивались о ледяную скованность этой застенчивости. Она оттаяла только на одну минутку, когда я после обеда начала при ней складывать посуду в автоматическую судомойку. Тут ее ясные голубые детские глаза загорелись интересом. Я ужасно удивилась, когда уже после исчезновения семьи Понтекорво стало известно, что Марианна, как и сам Бруно, была членом коммунистической партии. Английские власти получили эти сведения из Швеции. Еще больше я удивилась тому, что в газетной писанине проскальзывали какие-то намеки на то, что жена Понтекорво будто бы играла в этом гораздо более значительную роль, чем думали раньше.

Когда до меня дошло, что означают эти намеки, я перестала сомневаться, что Бруно с семьей скрылся за «железным занавесом». Это подтверждалось всем; прослежен был весь путь, проделанный семьей Понтекорво: от Рима до Копенгагена они летели на шведском пассажирском самолете, из Копенгагена направились поездом в Стокгольм, из Стокгольма до Хельсинки в Финляндии — на самолете скандинавской воздушной линии. Установлено было, что во время перелета из Рима в Копенгаген у Бруно в руках был битком набитый портфель и что он требовал, чтобы его ручной багаж весом в двадцать фунтов оставили рядом с его креслом. В Стокгольме семья Понтекорво не поехала к родителям Марианны, к которым можно было доехать с вокзала за четверть часа на трамвае; даже не позвонили им по телефону. Кто-то показал еще, что младший сын Бруно сказал одному пассажиру в поезде; «А мы едем в Россию».

Понтекорво приехали в Хельсинки 2 сентября. Ни в списке туристов по Финляндии, ни среди возвращавшихся в Стокгольм самолетом следов Понтекорво не было обнаружено. Все остальные пути — по воздуху, морем или по железной дороге — вели в Россию. Один итальянский репортер летал в Хельсинки, надеясь разыскать еще какие-нибудь нити. Он поместил в итальянской газете «Иль Темпо» заметку о том, что в хельсинкском аэропорте Понтекорво встретила машина советской дипломатической миссии, которая отвезла их в морской порт. А в порту их дожидался пароход «Белоостров», который по расписанию должен был отойти в десять сорок утра, а простоял до пяти часов вечера и снялся с якоря, как только приехали Понтекорво.

6 ноября английский министр снабжения Страусс, выступая в палате общин, сказал о Понтекорво: «Пока еще у меня нет точных сведений о его местопребывании, однако я не сомневаюсь, что он в России».

Теперь уже мы с Энрико вынуждены были согласиться, что Бруно с семьей скрылся за «железным занавесом».

И тут мы задумались над двумя вопросами, которые невольно возникли у нас относительно Бруно. Что мы знали о его политических убеждениях? Мог ли он передать секретные сведения России?

Мы пришли к совершенно невероятному заключению — мы никогда не говорили с Понтекорво о политике! Нам были известны политические убеждения всех наших остальных друзей, и мы могли с уверенностью сказать, как они будут себя вести при тех или иных обстоятельствах. Но о Понтекорво мы ничего не знали. Он был для нас милый «щенок», страстный любитель спорта и всяких игр, у которого еще сохранились все замашки школьника, участвующего в спортивной команде. Он остался у нас в памяти таким, каким мы его видели последний раз в 1949 году в Базеле и на Комо, на двух очередных съездах физиков. В Базеле они вдвоем с Энрико проплыли целую милю по Рейну. В Комо они без конца играли в теннис. Это наши последние воспоминания о «щенке». Сколько мы ни старались, мы не могли припомнить никаких разговоров о политике, никаких споров о коммунистической или капиталистической системе.

На второй вопрос ответить было не менее трудно, чем на первый. Насколько было известно Энрико, Понтекорво никогда не был допущен к каким-либо важным секретным материалам. В Харуэлле он занимался исследованиями космических лучей и ни в какой секретной работе не участвовал. В прениях палаты общин 23 октября английский министр снабжения заявил: «В течение нескольких лет доктор Понтекорво очень мало соприкасался с какой-либо секретной работой».

Если Бруно был связан с «делом Фукса» (а такие предположения высказывались некоторыми газетами), то почему же он так долго медлил со своим побегом — с марта месяца, когда Фуксу уже был вынесен приговор, и до сентября? В Харуэлле Понтекорво любили, у него было много друзей. Никто не замечал в его поведении ничего необычного. Его итальянские друзья и родные, которые видели его летом 1950 года, говорят, что он был такой же, как всегда, веселый, беззаботный в течение всего своего отпуска, во всяком случае до последних дней августа.