Атомы у нас дома

И вот наступил день в декабре, когда война уже кончилась и наше военное начальство соблаговолило несколько смягчить суровость нашего затворничества и разрешило пригласить в гости избранную и проверенную группу жителей Санта-Фе. Предполагалось устроить официальный осмотр нашего городка, затем должен был состояться официальный прием гостей в Фуллер-Лодж, центральном здании лос-аламосской школы, которую у нас отвели под гостиницу и ресторан. А потому ученые уведут гостей к себе домой обедать.

И вот в этот-то знаменательный день и случилась «Великая катастрофа с водой».

С водой у нас на участке всегда было туговато, и наша военная администрация постоянно вывешивала предупреждения: «Не тратьте зря воду при пользовании душем, при стирке, мытье посуды». По мере того как население прибывало, вода в водохранилищах убывала и уровень ее опускался все ниже и ниже. Летом 1945 года недостаток воды ощущался уже довольно сильно. Из водопроводных кранов лезла какая-то тина пополам с хлором вместо воды. Мы умывались, набрав горсть этой мути, и злились на обитателей «ванного ряда», когда те устраивали себе ванны. Правда, это случалось довольно редко.

Судьба приберегала для нас свой последний удар и нанесла его как раз накануне того дня, когда должны были приехать гости. Ночью было на редкость холодно и главный трубопровод замерз. Утром из наших кранов совсем ничего не текло.

А как же мы будем мыть посуду после нашего званого обеда?..

Днем, часов около двенадцати, я уже совсем было собралась тушить мясо на двадцать персон, как вдруг ко мне ворвалась одна из наших дам в совершенно растерзанном виде и объявила, что гости отменяются! В Фуллер-Лодж нет воды, нельзя даже напоить гостей чаем!

Но в конце концов гостей позвали. И как раз к тому времени, когда поспело мое тушеное мясо. После нескольких часов возбужденных разговоров и самых противоречивых предложений мы наконец пришли к героическому решению пойти с ведрами на шоссе к грузовикам, которые уже поехали за водой на Рио-Гранде и должны вот-вот вернуться. Дороти Мак-Киббен весь день висела на прямом проводе с Лос-Аламосом и передавала истомившимся от ожидания сантафеанцам наши переменчивые решения. Наконец она вручила им пропуска.

Прием прошел как нельзя более успешно. Гости досыта насладились всеми достопримечательностями запретного холма. А мы, лос-аламосские дамы, испытывали чувство гордости оттого, что, не щадя себя, с честью вышли из положения.

До того как были приняты решительные меры, чтобы обеспечить лос-аламосцев водой, жизнь на участке вышла из колеи. Матери рыдали над грудами нестираных пеленок; в муниципалитете раздавались гневные выкрики по адресу военных властей; кое-кто даже отказался работать и уехал. Вскоре военные власти организовали бесперебойный подвоз воды на грузовиках. Воду возили круглосуточно вверх на участок с Рио-Гранде. В течение нескольких месяцев грузовики доставляли ежедневно сотни тысяч галлонов воды, и бухгалтерия усердно высчитывала, во сколько обходится каждый галлон.

Но еще до того, как все это случилось, и до того как нам разрешили пригласить гостей, война кончилась, завершившись чудовищным взрывом двух атомных бомб, сброшенных на Японию!

23 глава

Конец войне!

Джиния Пайерлс, которая всегда ухитрялась узнавать все, что бы ни случилось, раньше других жен, примчалась ко мне с этим известием утром седьмого августа. Было, наверно, половина одиннадцатого, и я возилась в кухне, потому что летом, во время детских каникул, я не ходила на работу. И вот я услыхала, как Джиния мчится к нам снизу. Ее топот, от которого содрогалась вся лестница, выдавал ее смятение.

— Нашу штуку сбросили на Японию! — крикнула она, еще с порога. — Трумэн только что объявил! Десять минут тому назад по радио передавали на Техплощадке! Экстренное сообщение!

Она влетела ко мне в кухню и остановилась, раскинув свои большие руки ладонями вверх, ее карие глаза сверкали, красные губы раскрылись.

«Нашу штуку…» — так она сказала. Даже в этот самый день, наутро после Хиросимы, мы, жены ученых, еще не совсем понимали, что Лос-Аламос готовил атомные бомбы.

Мы с Джинией включили радио и стали слушать. Тайна бомбы кончилась, тайны больше не существовало — и теперь обо всякой секретности можно было позабыть.

— Повторяем слова президента Трумэна. — говорил диктор. — Первая атомная бомба… по силе взрыва равна двадцати тысячам тонн тринитротолуола…

Как глупо, что я до сих пор не могла догадаться! Ведь столько раз слышала довольно прозрачные намеки. В 1939 году при мне говорили, что цепная реакция теоретически возможна. В 1941 году жена одного физика дала мне роман Никольсона про какой-то дипломатический инцидент, связанный со взрывом атомной бомбы. В 1943 году Эмилио Сегре, как-то приехав к нам в Чикаго, приветствовал меня загадочной фразой:

— Вам теперь нечего бояться! Вы вдовой не останетесь… Если Энрико взлетит, то и вы следом за ним!

А мне и в голову не пришло подумать, что значат эти слова Эмилио. На какую же опасную работу они могли намекать, как не на ту, что была связана с атомными взрывами! Энрико тогда работал под западными трибунами университетского стадиона — всего за каких-нибудь три квартала от нашего дома… Может быть, я умышленно не обращала внимания на эти намеки, ведь я знала, что спросить ни о чем не могу, и мне казалось бессмысленным интересоваться работой Энрико.

Все-таки я могла бы догадаться, во всяком случае после «Тринити», продолжала я упрекать самое себя… Но сказать по правде, я так мало слышала! В начале июля наши мужчины начали куда-то исчезать с участка и в воздухе упорно носилось слово «Тринити». Мой начальник, доктор Хемпельман, тоже укатил на «Тринити». К 15 июля в Лос-Аламосе совсем никого не осталось — из тех, конечно, кто имел хоть какое-нибудь значение (не считая жен, разумеется). Пятнадцатого числа после обеда одна работавшая у нас женщина-физик сказала мне, что они с мужем и еще несколько молодых людей едут на юг, к горам Сандиа, под Альбукерком. Они поднимутся на вершину, на ночь раскинут палатку. Если они не проспят, может быть им и удастся кое-что увидеть… в нескольких сотнях миль оттуда будут производить опыт.

На другое, утро, как всегда, от одного к другому распространился слух, что в лос-аламосской больнице один из больных, у которого была бессонница, видел под утро какой-то странный свет. И все начали поговаривать, что испытание, наверно, прошло успешно. Поздно вечером кое-кто из наших мужчин вернулся. Все они были какие-то осунувшиеся, поникшие. Они пережарились в этой «огненной печи» южной пустыни и смертельно устали.

Энрико до того хотел спать, что повалился на постель, не сказав ни слова. А наутро он успел поговорить со своими домашними только о том, что он первый раз в жизни, когда ехал из «Тринити», почувствовал, что не способен вести машину. Ему казалось, что машина не идет прямо по дороге, а бросается из стороны в сторону, с одной кривой на другую. Ему пришлось попросить товарища сесть за руль, хотя он терпеть не может, чтобы его везли другие.

В одной газете, выходящей а Нью-Мексико, появилась заметка о какой-то необычайно яркой вспышке света — возможно, где-то взорвался полевой склад боеприпасов. Эту вспышку заметила даже слепая девушка.

Больше я ничего не слыхала о «Тринити». Мужчины снова впряглись в работу, и все снова завертелось в том же напряженном темпе.

— Лаура, они тогда в «Тринити» взрывали атомную бомбу, — сказала мне Джиния после того, как мы выслушали сообщение по радио. Она была права.

16 июля в южной части Нью-Мексико, в Аламогордо (именовавшемся из соображений секретности «Тринити» — Троица), была взорвана первая атомная бомба.

В отчете генерала Фаррелла, появившемся в печати на другой день после Хиросимы, этот взрыв описывался так:

«Вся окрестность озарилась ослепительным светом, сила которого во много раз превосходила силу полуденного солнца. Свет был золотой, пурпурный, лиловый, серый и синий. Он осветил каждую вершину, ущелье и гребень близлежащего горного хребта с такой ясностью и красотой, которых нельзя описать, а надо видеть, чтобы их себе представить… Спустя тридцать секунд после взрыва воздушная волна с силой ударила по людям и предметам: почти непосредственно за этим последовал сильный, раскатистый, чудовищный рев, словно трубный глас Судного дня…»