Гумилёв сын Гумилёва

Еще несколько лет Гумилев и Ахматова общались друг с другом, Гумилев заходил к ней в гости.

Увы, 30 сентября 1961 года случилась ссора, после которой Ахматова и Гумилев расстались навсегда.

Незадолго до этого Ахматова переехала в новую квартиру на улице Ленина, 34; там всё и случилось. «Перед защитой докторской, накануне дня моего рождения в 1961 году, — вспоминал Гумилев в 1987 году, — она выразила свое категорическое нежелание, чтобы я стал доктором исторических наук, и выгнала меня из дома. Это был для меня очень сильный удар, от которого я заболел и оправился с большим трудом». Гумилева в тот же день встретил Михаил Илларионович Артамонов, который вскоре должен был оппонировать Льву Николаевичу на защите докторской диссертации. Артамонов испугался за ученика: «В таком виде, Лев Николаевич, на защиту не являются. Вас трясет. Извольте привести себя в порядок!» Уже в первых числах октября у Ахматовой был второй инфаркт.

В подробнейшей «Летописи жизни и творчества Ахматовой» даты 30 сентября 1961 нет, хотя сведения о событиях этого дня составителю известны из записей Лидии Чуковской. В отличие от Гумилева Ахматова не запомнила или просто не пожелала называть эту дату, зато довольно много рассказала Лидии Корнеевне, когда та пришла к Ахматовой в больницу 1 января 1962 года: «Этот великий ученый не был у меня в больнице за три месяца ни разу, — сказала Анна Андреевна, потемнев. — Он пришел ко мне домой в самый момент инфаркта, обиделся на что-то и ушел. Кроме всего прочего, он в обиде на меня за то, что я не раззнакомилась с Жирмунским: Виктор Максимович отказался быть оппонентом на диссертации. Подумайте: парню 50 лет, и мама должна за него обижаться!»

Лев Николаевич рассказывал несколько по-иному жене об этой, как оказалось, последней прижизненной встрече с матерью. Судя по его рассказу, поводом к ссоре послужили восточные переводы. Гумилев много переводил с восточных языков, Ахматова делилась с ним деньгами, но «считала, что довольно сильно потратилась, отправляя посылки ему в лагерь, и теперь он должен их отработать.

В те времена он часто ее навещал. Порой она встречала его холодно, иногда с важностью подставляла щеку. В тот раз она сказала Льву, что он должен продолжать делать переводы. На это он ответил, что ничего не может сейчас делать, так как на носу защита докторской, он должен быть в полном порядке, всё подготовить.

— Ты ведь только что получила такие большие деньги – 25 тысяч. Я же знаю!

— Ну, тогда убирайся вон!

Лев ушел. Он очень расстроился, так как это был уже не первый случай ее грубости».

Разумеется, рассказ Гумилева тенденциозен, а сама Наталья Викторовна, передавая слова супруга, вряд ли сумела избежать неточностей и передержек. Я бы не слишком доверял такой интерпретации, но вовсе отвергать тоже не хочу. Несколько фактов заставляют задуматься. Незадолго до возвращения Гумилева из лагеря Ахматова спрашивала у Чуковской, можно ли купить за 800 рублей хороший мужской костюм. Нехарактерно для Ахматовой, прежде денег как будто не считавшей.

Мемуары Эммы Герштейн скорее проахматовские. Но они написаны много лет спустя после смерти Анны Андреевны. А в середине шестидесятых Герштейн оценивала происходящее иначе. Лидия Чуковская передает содержание их с Эммой беседы, состоявшейся 17 мая 1966 года. Эмма говорила, что Ахматова в последние годы очень много тратила на Пуниных и Ардовых, на Леве же почему-то экономила: «…не позаботилась о его костюмах, деньгах, лечении: деньги для него вообще давала не щедро…» Сам Лев Николаевич, особенно «во хмелю», был менее деликатен. Он будто бы назвал мать «старухой-процентщицей».

Эта неожиданная скупость говорит, конечно, не об алчности, а о каком-то болезненном состоянии. Ахматова, даже получая приличные гонорары за переводы, не умела и не хотела обустроить даже собственный быт, купить самые необходимые вещи. Ее лежанку (иначе не скажешь) в Будке много лет подпирал кирпич. Анна Андреевна была поэтом, а не ростовщиком. Переводы оказались только поводом, но не причиной ссоры, да и сама ссора началась, когда Гумилев был еще в лагере.

В любом случае эта вражда дорого будет стоить им обоим. Лидия Чуковская имела все основания записать: «Никакое по становление ЦК не властно с такой непоправимостью перегрызать сердечную мышцу, как грызня между близкими».

«От обиды я нажил язву», — уже в старости рассказывал Гумилев своему другу, академику Панченко. «Именно эта язва в конце концов свела его в могилу», — добавлял Александр Михайлович.

После смерти Ахматовой Гумилев скажет Михаилу Ардову, что 5 марта 1966 года потерял мать в четвертый раз: «…первый – какое-то отчуждение в 1949 году, второй – в пятьдесят шестом, сразу после освобождения, третий – последняя ссора, когда они перестали встречаться».

Мать и сына пытались примирить и Нина Антоновна Ольшевская, и Эмма Григорьевна Герштейн. Впрочем, мирили ли знакомые Ахматову с Гумилевым или же ссорили – сказать трудно. Осенью 1965-го друзья Ахматовой не пустят Гумилева в больницу к матери, он только сможет передать ей записку. Ахматова, правда, была возмущена: «Как же не понимают мои друзья, — сетовала она, — что это сын мой единственный, самый близкий мне человек, наконец, единственный мой наследник…»

Впрочем раньше, осенью 1961-го, Гумилев не хотел видеть Ахматову даже в больнице, да и в ее инфаркт не поверил: «А мою болезнь он не признаёт. "Ты всегда была больна, и в молодости. Всё одна симуляция"». Из рассказа Ахматовой неясно, сказал ли он это Ахматовой уже после 30 сентября (по телефону?) или ей стало плохо во время разговора.

Надо сказать, что и Ахматова в свою очередь не верила в болезни сына: «…он говорит, что у него язва, а сам на шестой этаж втаскивает стол, от чего при язве он умер бы. Он, конечно, чем то болен, но добрая половина его болезни ни что иное, как остатки лагерной симуляции».

Осенью 1962 года Ахматова раздумывала, стоит ли поздравлять Льва с днем рождения, вдруг рассердится? Что же, она хорошо знала своего сына. Еще 12 сентября 1962-го он писал Василию Абросову: «Моя мамаша продолжает порочить меня где может. Возврата отношений не может быть».

В 1965 году Ахматова уверяла Эмму Герштейн, что Льву достаточно прийти и попросить: «Мама, пришей пуговицу», как мир между ними тут же наступит. Красиво, хотя пришивала ли она ему пуговицы прежде?

Мне хотелось бы завершить эту главу немедленно и завершить, по возможности, примирением матери и сына или хотя бы намеком на примирение, как попыталась это сделать Эмма Герштейн.

Увы, даже смерть матери не принесла мир в душу Льва Николаевича. На похоронах Гумилев плакал, но обид своих не забыл и не простил.

Знаменитый реставратор, искусствовед Савва Ямщиков утверждал, что в беседах с ним Гумилев никогда не касался двух тем: «…страданий узника ГУЛАГа и отношений с матерью. "Я не хочу посвящать Вас в хождение по кругам ада, ибо у меня не останется времени для науки"», — говорил Лев Николаевич. Однако с другими собеседниками Гумилев был намного откровеннее.

В своих воспоминаниях, записанных в 1986-1987 годах на магнитофонную ленту, Гумилев ничуть не доброжелательнее к Ахматовой, чем в своих горьких письмах из Камышлага. По свидетельству географа Олега Георгиевича Бекшенева, Гумилев в 1972 году не стеснялся ругать Ахматову даже на лекциях перед студентами. Историк литературы Михаил Давидович Эльзон в конце восьмидесятых с возмущением показал Гумилеву выпуск «Книжного обозрения», где ахматовский «Реквием» был назван «памятником самолюбованию». На это Гумилев ответил: «Правильно». — «Что правильно?!!» — «Памятник самолюбованию».

О противоестественной вражде матери и сына говорили и писали современники, о ней пишут биографы, литературоведы. Но все их версии восходят всего к двум первоисточникам: к высказываниям Ахматовой, к интервью и воспоминаниям Гумилева.

ВЕРСИЯ ГУМИЛЕВА

Лев Гумилев еще в лагере решил, что с его матерью произошла какая-то неприятная для него перемена. Московская встреча с Ахматовой его в этом убедила. Но что же послужило причиной перемены?