Гумилёв сын Гумилёва

Гумилев даже много лет спустя с раздражением вспоминал встречу 15 мая 1956 года: «… я застал женщину старую и почти мне незнакомую. Она встретила меня очень холодно, без всякого участия и сочувствия». «Изменилась она и физиогномически, и психологически, и по отношению ко мне».

Ахматова была разочарована и рассержена ничуть не меньше. Позднее она будет жаловаться на сына все той же бедной Эмме: «Ничего, ничего не осталось, одна передоновщина».

Литературовед Алла Марченко, биограф Ахматовой, пыталась оправдать и мать, и сына, но сделала не слишком удачно. По ее словам, Гумилев приехал не вовремя: «Если бы телефонным звонком с вокзала или телеграммой с дороги он предупредил мать об освобождении, она к его приезду наверняка сумела бы собраться, приготовиться. <…> Лев Николаевич застал родительницу врасплох. <…> Нездоровую, невыспавшуюся, раздраженную. Приехав накануне из Ленинграда, А.А. полдня провела в редакции. Хотела сразу сделать два дела: сдать завершенные переводы и получить гонорар за прежние. И то и другое не удалось».

Но если все дело было в недоразумении неготовности к встрече, то мать и сын вскоре должны были примириться. События же развивались по-другому.

Из Москвы Гумилев уехал один, хотя в помощи Ахматовой нуждался, ведь в Ленинграде надо было прописаться. Ахматова вернется только через месяц и узнает, что Гумилев прописался у Татьяны Александровны Крюковой, сотрудницы Государственного этнографического музея, с которой он вместе работал еще до ареста. Крюкову Анна Андреевна недолюбливала. В одном из писем к Гумилеву Эмма Герштейн пересказала ревнивый сон Ахматовой, в котором она увидела, по всей видимости, сына с Татьяной Александровной. Гумилев тогда оправдывался не перед матерью, а перед подругой. Он писал Эмме:

«Ее сон в руку. Тать[яна] Ал[ександровна] — старая дама, которая влюбилась в меня и, видимо, бескорыстно. Близости у нас не было, с моей стороны было только дружеское расположение. Но она мне писала теплые слова и посылки слала, как Вы. Эмма, милая, дорогая, как бы я хотел расцеловать Ваши руки и Вас…»

Эта «старая дама» была на три года моложе Эммы, так что в правдивости слов Гумилева можно и усомниться. Татьяна Александровна еще много лет будет ухаживать за Гумилевым, приносить подарки к церковным праздникам: крашеные яйца, веточки вербы.

Лев Николаевич называл Крюкову «светлой женщиной Таней», хотя и сочинял о ней насмешливые эпиграммы:

Прописка послужит поводом к новому скандалу. Гумилев считал, что Ахматова вообще не хотела его прописывать. Правда, тогда же Ахматова пропишет Гумилева у себя на улице Красной Конницы, 4, кв. 3, куда она переехала вместе с семьей Ирины Пуниной в 1952 году.

Прежде Ахматова жила во дворцах – Шереметевском, еще прежде в Мраморном. Пусть на самом деле она занимала комнату во флигеле, часто заселенном вполне зощенковскими типами.

В 1952-м Ахматова с Ириной Пуниной и Аней Каминской вынуждены были переехать в «обыкновенный желтокоричневый ленинградский доходный дом, в обыкновенную питерскую чиновничью квартиру» на улице Красной Конницы, которую Ахматова по привычке называла Кавалергардской.

Из дневниковых записей Георгия Васильевича Глекина, биолога, биофизика, вторая половина 1950х: «А.А. живет в небольшой коммунальной квартире на втором этаже старого четырехэтажного дома (№ 4) по ул. Красной Конницы. Вдали – туманная громада Смольного монастыря. Лестница – чисто петербургская, захламленная, ведет на площадку второго этажа. <…> На столе у комода – два образа причудливой формы, но старого письма. Над кроватью – лубочное изображение птицы – не то Сирин, не то Гамаюн, в головах (под стеклом) замечательно выразительный рисунок Модильяни, изображающий полулежащую А. А. (еще молодую). Среди вещей на горке – подаренный мною старинный триптих».

Ахматовой эта квартира не нравилась: «Страшное место», — сказала она Антонине Любимовой.

Квартира на улице Красной Конницы была коммунальной, помимо Ахматовой там жила Ирина Пунина со своим вторым мужем Романом Альбертовичем Рубинштейном и дочерью от первого брака Аней Каминской. Были в квартире и посторонние для Ахматовой и Пуниных люди: одну из комнат занимали А.Анаксагорова с сестрой. Вражда Льва с Ириной Пуниной продолжалась уже третье десятилетие. Анатолий Найман считал, что именно Ирина Пунина ссорила Льва с Анной Андреевной. Ахматова «не хотела, чтобы я жил ни у нее на квартире, ни даже близко от нее», — вспоминал Гумилев.

БЕСМЫСЛЕННО И БЕСПОЩАДНО

Даже если бы Лев дружил с Пуниной и Каминской, если бы мать и сын не поссорились в первый же день, жить вместе они не смогли бы. Гумилеву, немолодому уже мужчине, была необходима своя комната. Он встал в очередь на жилье еще летом, а осенью 1956-го Ахматова напишет Александру Андреевичу Прокофьеву, первому секретарю правления Ленинградской писательской организации, лауреату Сталинской премии и бывшему чекисту: «Мой сын Лев Николаевич Гумилев… прописан у меня, где ему решительно негде жить, и поэтому я осталась в не очень приспособленном домике в Комарове совсем одна. <…> Милый Александр Алексеевич, я прошу вас вот о чем: если можно как-нибудь, поторопить получение сыном комнаты от жилотдела». Но Гумилев получит отдельную комнату только весной 1957-го. До тех пор Ахматова старалась задержаться или в Комарове, или в Москве. Впрочем, она все-таки нашла общий язык с Львом. Нашла, как ни странно, на деловой почве: «…она от меня требовала, чтобы я помогал ей переводить стихи, что я и делал по мере своих сил, и тем самым у нас появилось довольно большое количество денег».

Вряд ли слово «требовала» здесь уместно. У Гумилева, человека резкого, независимого и обидчивого, вообще трудно было что-то потребовать. Ахматова предложила совместную работу, Гумилев не стал отказываться, ведь ему были нужны деньги на обзаведение хоть какимито вещами. К работе переводчика его склоняли и друзья. Поэту Матвею Грубияну, солагернику Льва, так понравились гумилевские переводы с идиш, что он начал горячо убеждать Льва Николаевича сменить профессию: «Ярослав Смеляков считает, что у Вас блестящий слог, богатый язык и вкус поэта с огромными возможностями. Так что, Лев Николаевич, — Вы совершаете большое преступление… что Вы не занимаетесь переводами, Вы бы стали богатым, купили бы квартиру, машину, жену… и чего пожелали бы…»

Гумилев поначалу и не отказывался. В июне 1957-го он писал Абросову: «С осени я начну перевод персидского поэта Бе хара и надеюсь заработать свои 20 000 руб.» Два года спустя Гумилев писал брату, как выгодно заниматься переводами: за строчку платят 5 рублей, так что если не лениться, то за один вечер легко заработать все 100. Несмотря на такую блестящую перспективу, Гумилев большую часть времени занимался наукой, а к началу шестидесятых и вовсе оставил переводы. Между тем на зарплату Гумилева в Эрмитаже (1000 дореформенных рублей) можно было жить, но жить очень скромно. Еще в мае 1959-го Гумилев жаловался, что у него нет приличного костюма.

В 1956-1957-м он не только работал вместе с Ахматовой, но даже вел с ней и с Пуниными общее хозяйство. По крайней мере Ирина в январе 1957-го хвалила стол, кресла и чашки, купленные Гумилевым для квартиры на Красной Конницы, Ахматова помогала сыну деньгами и заботилась о его здоровье: «Скажи Леве, что я умоляю его меньше работать по вечерам и вообще поберечь голову. Где он обедает?» Судя по этому письму к Ирине Пуниной (25 января 1957), отношения между матерью и сыном тогда не были так уж безнадежно испорчены.

Весной 1957 года Гумилев получил комнату в коммунальной квартире на Московском проспекте, куда поспешил перебраться, нос Ахматовой они некоторое время продолжали переводить. Кажется, последняя совместная работа была над переводами Ивана Франко и двухтомным изданием сербского эпоса о князе Лазаре, братьях Юговичах и других героях (обе книги вышли в 1960 году).