Красавицы не умирают

* * *

Есть женщины, которые не любят тесной одежды, длин­ных семейных застолий, не читают пухлых романов, не имеют ни подруг, ни кудрявых собачек. Имеет ли это от­ношение к нашей героине?

«Эта прекрасная леди, такая гибкая, такая легкая, эта бледная женщина с молочной кожей, такая томная и хруп­кая, с точеным лбом, увенчанным облаком тонких рыжих волос, это воздушное существо, словно излучающее фос­форическое сияние, обладает железной силой. Нет такой строптивой лошади, которую не усмирила бы ее нервная рука, такая, казалось бы, нежная ручка, которая не знает усталости».

Кто-то узнает в этих словах портрет самой эротичной и мятежной героини Бальзака Арабеллы Дадли из его «Лилии в долине». Но Арабелла — это Джейн.

Двухмесячный роман обессилил Оноре — леди не ми­рилась с тем, что своим книжным героиням этот великий толстяк уделяет внимания больше, чем живым. Писатель, корпевший по двенадцать часов за письменным столом, не годился для нее. Она унеслась от Бальзака, оставя его дожевывать стынувший роман с флегматичной пани Ган­ской.

Однако леди Джейн еще до Бальзака стала героиней трех книг, написанных женщинами. Но едва ли она их чи­тала, предпочитая книжным романам свои собственные, реальные.

«Как хорошо в объятиях существ другого пола. Вот настоящая грамматика — мужской род сливается с женским», — поется во французской песенке, которую Джейн не знала, но которая наверняка пришлась бы ей по душе. Ее метания от одного мужчины к другому многими при­нимались за распущенность. Между тем это было лишь исправление ошибок в грамматике, которую не так-то лег­ко постичь.

Джейн искала «своего» мужчину. У нее в достатке было энтузиазма, здоровья и настойчивости, чтобы отправиться за ним даже на край света. На этот раз, однако, не пришлось предпринимать такое далекое путешествие — она заинтере­совалась человеком, который жил в самом центре Европы, носил корону, служил источником забавных рассказов и донкихотствовал в Мюнхене, стараясь привить скучным до зевоты бюргерам высокий творческий дух древних эллинов. Это ему плохо удавалось. Людвиг — понятно, что речь идет о нем, — чувствовал себя непонятым и недооценен­ным. В этом смысле Джейн явилась для короля сущей на­ходкой.

Их встреча относится к лету 1831 года. Королю стук­нуло сорок пять, он был полон энтузиазма, и, взглянув на Джейн, ему стало ясно, что на этот раз слухи о красоте прибывшей из Парижа леди ни на йоту не преувеличены.

Трудяга Штиллер срочно был усажен за мольберт. Судя по бурной жизни Джейн, похожей на нескончаемое приключение, на портрете она получилась излишне бес­страстной. Людвигом, как всегда, овладела мысль полу­чить безукоризненный внешний отпечаток. Джейн в смя­тении, Джейн на лошади, Джейн, обдуваемая морскими ветрами, Джейн, неистовствующая по поводу очередной измены или умиротворенная в объятиях новой страсти, — как это не вяжется с хладнокровной дамой на холсте с ее безукоризненными локонами. Однако портрет, а вернее, Джейн действительно неправдоподобно хороша, и понимаешь одного из ее любовников, Александра Валевского, внебрачного сына Наполеона, который, будучи большим знатоком прекрасного пола, говорил, что никогда не встре­чал более красивой женщины, чем леди Элленборо.

Сеансы у Штиллера не исключали, а вернее, подразу­мевали новый этап в интимной жизни и короля, и Джейн. К своей несказанной радости, Людвиг обнаружил в сбли­жении с красавицей англичанкой не только удовлетворе­ние эстетического чувства, но и обрел единомышленницу. Джейн была умна, начитанна, а главное, как и король, считала, что миром правят гармония и красота. Она ругала плохие стихи Людвига, зато была в восторге от его позна­ний в области живописи, архитектуры и древней истории. Именно король заставил ее заочно полюбить Грецию. От­ныне в каждом греке Джейн подозревала прямого потомка Аполлона. В недалеком будущем это сыграет в ее жизни свою роль.

Но сейчас Джейн и король по всем правилам куртуаз­ного искусства разыгрывали свой роман. Он был на ра­дость легок и безоблачен. Совершенно неожиданно для всех он окончился свадьбой леди Элленборо. Но не с ко­ролем, разумеется — как грозный призрак за спиной Людвига маячила унылая фигура жены, — а с бароном Карлом Веннингеном. Спешить со свадьбой любовницы у короля были веские основания.

Судя по всему, высокий рыжий барон был действи­тельно предан королю — через шесть недель после свадь­бы Джейн родила сына. Все устроилось великолепно. Ко­роль пристроил дитя в надежные руки. Джейн получила мужа. Барон — жену, которую в скором времени заставил родить еще одного ребенка, теперь уже своего.

Супруги, как это ни странно, умудрялись ладить друг с другом. Возможно, Джейн и окончательно бросила бы якорь возле своего рыжего верзилы, но, на свою беду, барон возмечтал превратить жену в стопроцентную «хаусфрау». Джейн и так нелегко дались три года без­укоризненной жизни с бароном.

Ее манило на простор, где можно было пронестись бешеным галопом на своей кобылице. Сделать же это в Мюнхене, не разворотяего аккуратных камней, было невозможно. 

Избавление явилось в образе молодого грека, при­ехавшего в Баварию изучать немецкую военную технику. Джейн, разумеется, стоила любой гаубицы, и черноволо­сый граф Теотоки умолял ее бежать с ним на остров в Эгейском море. Джейн согласилась, но на самой границе их догнал барон.

Состоялась дуэль. Грек упал с простреленной грудью. Возле него рыдала Джейн. Умирающий протянул руку, прошептав, что, кроме чистой дружбы, между ним и ба­ронессой ничего не было. Мужу ничего не оставалось, как отвезти того умирать в постель. Так вся троица ока­залась под одной крышей в имении барона — оказалась, потому что грек выздоровел. И вся карусель закрутилась снова.

Джейн наконец уговорила барона отпустить ее. Что было делать? До старости они оставались друзьями и пи­сали друг другу нежные письма. Через пять лет, приняв православие, тридцатичетырехлетняя Джейн окольцевала грека и стала графиней Теотоки.

Десять лет своей жизни Джейн посвятила этой любви. Она родила сына, которого назвала Леонидом. Мальчик был белокур в нее и кроток — неизвестно в кого. Мать любила его до самозабвения, но случилось несчастье. Сын съезжал по перилам со второго этажа, упал на мраморный пол и разбился насмерть. Тяжело пережившая эту траге­дию Джейн пыталась забыться в хозяйственных делах. Ей вообще было свойственно менять и переиначивать все во­круг. Греция, с ее каменистой почвой и безводьем, в этом смысле была для Джейн идеальным местом. Она занима­лась землеустройством, сажала деревья и, конечно, как всегда и везде, возилась с любимыми лошадьми.

Что касается отношений с графом, то от Джейн не укрылось: муженька мало-помалу стало тянуть на сторону. Джейн не страдала избытком романтизма. Ее взгляд на чувства скорее совпадал с принятым у мужчин: лю­бовь не вечна. Она, как человек, рождается, живет и умирает. Конечно, никто не возражает против долгожи­тельства, но это удел немногих. Джейн, при всем ее са­момнении, не относила себя к числу богоизбранных. У мужчины свои законы...

—     Посмотри, дорогой, как неутомим этот конь! Он то и дело вспрыгивает на кобылу, — игриво говорила жена мужу.

—     Однако заметь, дорогая, никогда на одну и ту же.

Джейн, пожалуй, была согласна с грубоватой англий­ской шуткой. Но, будучи женщиной в наивысшей степени, никогда не могла примириться с тем, что царит в сердце мужчины не единовластно. Она развелась с Теотоки.

Очень скоро в Афинах заметили, что белокурая краса­вица прописалась в королевском дворце, где король Оттон, сын того самого Людвига I, который превратил Джейн в нимфу на потолке, смотрел на нее обожающими глазами.

В отличие от жены баварского короля, махнувшей ру­кой на неистощимое любвеобилие супруга, у Оттона жена была властная и из-за бесплодия — уязвленная. Можно представить, какое раздражение у королевы Амалии вы­зывала легко рожающая, легко танцующая, легко влюб­ляющая в себя леди-баронесса — графиня Джейн. Придет час, когда королева отомстит ненавистной сопернице...