С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки»

— Командиров подразделений, парторгов и комсоргов к комиссару в голову колонны!

— Все в сборе? Добре. Пристраивайтесь поближе.

И, покачиваясь в седле, начинал неторопливый разговор о цели марша, о месте коммунистов в бою, о внимательном отношении к людям, о бережливости оружия, о пополнении партийных рядов да и просто о жизни.

Когда необходимость требовала, он вместе с казаками, чаще впереди, шел в атаку — в конную, пешую, в рукопашную ли. Молодых воинов, недавно призванных и не умеющих еще прятать робость и страх в бою, он умел ободрить в самый нужный момент.

— Ничего, хлопче, — говорил он молодому казаку, — не такое видали… Ну и что из того, что у немца танков много? Сила, конечно. Но поглядишь, что от их хваленых и несокрушимых танков останется, когда покрепче ударим. Патроны зря не жги, не пуляй в белый свет, как в копеечку. Врага треском не испугаешь. Его повалить надо.

А прытких, сорвиголовушек, любителей погеройствовать умел остановить вовремя, остепенить.

— Вот что, хлопче, не красуйся-ка ты своей удалью и лихостью, а то ненароком схлопочешь пулю в лоб. Ты нам нужен не мертвым, а живым героем.

Еще одно качество отличало Антона Яковлевича: доброта и душевная открытость. К людям он относился с отцовской строгостью, был к ним справедлив и заботлив. Его касалось буквально все: и что ел сегодня казак, и давно ли получал письма из дому, и что казаку пишут матери и жены, будет ли баня в следующую передышку, во что и как обуты и довольны ли концертом приезжих артистов. «Мелочи» фронтового быта воинов для него не были мелочами. От них, мелочей, в конечном счете зависело настроение, а значит, и боеспособность. Недаром же «комиссара» Ковальчука и за возраст, и за революционные и боевые заслуги в двух войнах, за его душевность и теплоту звали «наш батя». Он для всех нас был отцом родным. Эта война на его теле оставила такие же знаки, какими были отмечены казаки и офицеры его полка. Под Туапсе он был ранен осколком мины, на Нижнем Буге пулею, и вот под Гебельяроши снова.

Предзакатное красное солнце, вынырнувшее из-за багровых туч, косыми лучами осветило поле боя. В разных местах поля стояли обгоревшие и мертвые восемнадцать танков и бронетранспортеров с белыми крестами. Хорошо поработали пушкари и бронебойщики! И всюду валялись трупы гитлеровцев. Сколько их осталось на этом поле — никто не считал. Пожалуй, не одна сотня. Но и полку дорого обошелся этот долгий день. В окопах, на поле рукопашной битвы мы подобрали более ста убитых казаков. Раненых было еще больше. В полковой батарее 76-мм пушек целым и невредимым осталось лишь одно орудие, в батарее «сорокапяток» — два орудия. В моей минометной батарее сильнее других пострадал второй взвод. Из строя выбыло больше половины взвода и два миномета. Командовал вторым взводом все еще старшина Рыбалкин, после ранения он отказался уйти в госпиталь. В этом бою он руководил огнем взвода, хотя силы его час от часу таяли. В конце боя Алексей Елизарович потерял сознание.

…Я обходил огневые позиции взводов. Люди смертельно устали. Но подавленности духа не было.

— Выдержим, если завтра немцы пойдут в такую же атаку? — спрашивал я.

— Будут мины — выдержим.

Мин у нас почти не осталось, как и у пушкарей снарядов.

Еще в первый день нашего появления в Гебельяроши я послал в ДОП (дивизионный обменный пункт) все повозки взвода боепитания за минами. Две повозки, сопровождаемые тремя казаками, возвращаясь с боеприпасами, нарвались на вражеский танк и были обстреляны им, а затем захвачены немцами. Лишь одна повозка с ездовым Петровым сумела прорваться. Но и этот скудный запас теперь был израсходован. В эскадронах же совсем мало осталось патронов и гранат.

Нас, командиров подразделений, вызвали в штаб полка. Майор Ниделевич сидел у рации. Телефонная связь с дивизией была прервана. Доложив о ходе боя, он попросил подбросить на танках и бронетранспортерах побольше «огурцов» и «семечек», так мы называли снаряды и патроны. Из штаба дивизии на запрос ответили приказом: с наступлением темноты оставить Гебельяроши и отходить в район села Шимонторнья. Выводить полк будут дивизионные разведчики. Командир полка отдал распоряжение готовить подразделения к маршу, а через два часа доложить о готовности. Из дивизии скоро появился взвод разведчиков. С ними пришли четыре танка и три бронетранспортера. На душе стало веселее.

Командир полка отдавал последние распоряжения, как из соседней штабной комнаты донесся крик, шум, грохот. Михаил Федорович побежал туда. Следом за ним — мы. И все застыли в каком-то непонятном шоке. Начальник штаба майор Вдовин стоял, покачиваясь, у стола и торопливо дохлебывал из кружки водку. Антон Яковлевич Ковальчук лежал на носилках, прикрыв голову руками. Из-под руки стекала струйка крови. Рядом с носилками на боку лежал стул с отломанной ножкой.

Неужели драка?

— Все по местам! — жестко скомандовал Ниделевич. — Разберусь! Готовность к маршу — двадцать минут.

Шила в мешке не утаишь. Когда я явился в батарею, казаки уже знали: в штабе произошло нечто невероятное, дикое, ужасное. Подобного не только в полку не бывало, но, пожалуй, и во всей нашей армии. После контратаки Вдовин явился в штаб. Его трясло как в лихорадке. Чтобы унять предательскую дрожь и успокоить расходившиеся нервы, он налил и одним махом выпил кружку водки. Дрожь не проходила. Он налил вторую. Но, видно, пережитый страх был настолько велик, что водка не успокаивала и не брала. Он пил еще. И в какое-то время разом сник, тормоза сдали. Отключился полностью. Его оставили в покое.

Когда штаб свертывался, из санчасти принесли на носилках Антона Яковлевича Ковальчука. Вдовин сидел за столом и снова глушил водку. Возмущенный Ковальчук приподнялся:

— Слушай, майор, что ты делаешь? Как ты пьяным поведешь полк?

— Не твое дело, комиссар. Ты лежи и молчи, не суйся, куда тебя не просят. Погеройствовать захотел — геройствуй. Вишь, полк поднял.

— Прекрати болтовню, Вдовин!

— Понимаю: очередной орденок зашибить захотелось. А пуля поцеловала. Небось не хотел?

Насмешливая язвительность пьяного Вдовина, несправедливость, боль в простреленной груди, опасность, которая грозит полку при выходе из мешка, а может, из окружения, и полная безответственность третьего лица в полку, считай, второго после выбытия из строя замполита — все это подняло бурю гнева в душе Антона Яковлевича, и он, обычно сдержанный, здесь не сдержался. Он назвал Вдовина молокососом, человеком без руля и без ветрил, недостойным носить ни офицерское звание, ни тем более партийный билет. И что он, замполит, теперь разглядел мелкую и ничтожную душонку карьериста, завистника и труса и что он не оставит без внимания позорного поведения начальника штаба в этот трудный час.

Не успел договорить Антон Яковлевич, как в него полетел стул.

Раненый Антон Яковлевич отказался от санитарной повозки и штабной брички. Он только попросил помочь ему сесть в седло. Превозмогая боль, с туго забинтованной грудью и головой, в окружении казаков комендантского взвода он совершил этот марш. Марш прошел тихо, спокойно, без стычек с врагом. На рассвете мы вышли к селу Шимонторнья и соединились с 39-м и 41-м полками своей дивизии.

И здесь, на канале, мы встали намертво. Бои с танками и пехотой противника продолжались с неослабевающим напряжением. Но как ни пытался враг протаранить нашу оборону и открыть себе путь на Будапешт, этого ему не удалось. Он метался по фронту. Но всюду натыкался на казаков нашего корпуса и получал отпор. 28 января, измотанный упорной обороной, потеряв много танков и живой силы, противник окончательно выдохся и прекратил наступление.

Полк отвели в резерв в село Алчут.

В ночь на 12 февраля полк подняли по тревоге. Нам сообщили немногое: большая, в несколько тысяч человек, группа немецких солдат и офицеров прорвалась из крепости Буда в северо-западном направлении и вышла в район Перболы. Ее надо во что бы то ни стало остановить и уничтожить.