Мишель Фуко

Через месяц Фуко опять встречается с португальским рабочим «Рено». Газета представляет Фуко как «активиста и профессора Коллеж де Франс».

Жозе: «Роль интеллектуала, желающего служить народу, состоит, возможно, в том, чтобы отражать и распространять свет, идущий от эксплуатируемых. Он — своего рода зеркало».

Мишель Фуко: «Думаю, ты несколько преувеличиваешь роль интеллектуалов. Никто не станет оспаривать то, что рабочие не нуждаются в интеллектуалах, чтобы понять, что они делают, они и сами это знают. Я полагаю, что интеллектуал — это некто, подключенный не к аппарату производства, а к аппарату информации. Он может сделать так, чтобы его услышали. Он может писать для газеты, изложить свою точку зрения. Он также подключен к аппарату информации о прошлом. У него есть знание, полученное из множества книг, которым другие не располагают напрямую. Его роль, следовательно, состоит не в формировании сознания рабочих, поскольку оно уже существует. Важно, чтобы это сознание, это знание рабочих вошло в информационную систему, нужно содействовать его распространению и тем самым помочь другим рабочим или прочим людям, не понимающим, что происходит, осознать реальное положение дел. Я не возражаю против твоего зеркала, если подразумевать под ним способ передачи опыта. <…> Можно сказать так: знание интеллектуала всегда неполно по сравнению со знанием рабочего. То, что мы знаем об истории французского общества, — лишь малая часть огромного опыта, которым располагает рабочий класс» [389].

Фуко не видит себя ни просто авторитетным «крестным» газеты, ни даже автором, публикующим в ней время от времени статьи. Он хочет принимать в издании газеты самое активное участие: писать репортажи, посещать собрания, принимать решения… Но вскоре осознает, что его концепция журналистской деятельности может быть осмысленной лишь при условии, что он будет приходить в редакцию каждый день. Однако было очевидно, что он не мог проводить все свое время в стенах редакции, как это делали те, кто действительно нес ответственность за выход газеты. К тому же эти люди не очень-то жаждали, чтобы над ними нависали интеллектуалы. Как говорит Филипп Гави, их концепция была куда более «манипуляторской», чем полагал Фуко.

Поэтому сотрудничество Фуко с «Liberation» остановилось на стадии предварительной работы. Хотя пару статей для этой газеты он все же написал, в частности, опубликованную без подписи статью о преступности, вызвавшую в 1974 году сердитую отповедь Сержа Ливрозе. Жизнь в «Liberation» протекала достаточно нервно. Позже Морис Клавель писал: «Помнится, я принял скромное участие в создании гошистской газеты “Liberation” вместе с командой маоистов — дружной, мужественной, исполненной энтузиазма. Однако очень быстро они перессорились между собой. Через несколько месяцев, не без братской помощи, они уничтожили друг друга» [390]. На протяжении 1975–1980 годов Фуко охотнее печатался в журнале «Le Nouvel Observateur». И только около 1980 года возобновил регулярное сотрудничество с «Liberation». Клод Мориак записал несколько разговоров с Фуко, касавшихся «Liberation», которые состоялись в 1975–1976 годах: Фуко говорил о том, как ему грустно видеть, как эта газета лжет изо дня в день, соперничая с правой прессой, с особым пылом извращавшей факты. В это время в речах Фуко на политические темы появляется новый сюжет: чтобы завоевать доверие и добиться эффективности, нужно доискиваться правды и — главное — говорить правду. «Правдоречие», откровенность должны быть основополагающими принципами журнализма.

Фуко сохранит дружеские отношения с Морисом Клавелем. Когда в 1976 году Клавель затеет телевизионную передачу, которая должна была сниматься в его доме в Везелее, он пригласит Фуко принять в ней участие. Фуко согласится. На съемки придут Кристиан Жамбе, Ги Лардро, Андре Глюксман… Политические дебаты отошли в тень, гошизм умер, и бывшие маоисты задумались о Боге и о природе тоталитаризма. Однако связи, завязанные в эпоху гошизма, в частности внутри маоистских движений, не распадутся, как не распались связи, возникшие между сталинистами в послевоенные годы, когда они «поправели»: дружба, взаимопомощь, кооптация.

Клавель искренне восхищается Фуко. Он все время говорит о нем. Он посвящает Фуко десятки страниц в книге «То, что я думаю», которая вышла в 1975 году. Там же он цитирует письмо Фуко, посланное ему в апреле 1968 года. Фуко благодарит Клавеля за глубокое проникновение в то, ради чего написана книга «Слова и вещи», и за анализ его теоретических поисков [391]. В одной из статей 1976 года, появившейся после выхода «Воли к знанию», Клавель исповедуется в своем страстном увлечении Фуко: «Всем известна моя слабость к Фуко, в котором я вижу Канта, человека, “после которого нельзя мыслить, как раньше”. Впрочем, Кант, как, кажется, установлено, довольно быстро впал в спячку, тогда как Фуко будит и поддерживает наше внимание все более мощными толчками» [392].

После смерти Клавеля, в 1979 году, Фуко помянет товарища по борьбе: он опубликует в журнале «Le Nouvel Observateur» короткую эмоциональную статью, где сравнит его с Бланшо — а это многого стоит! «Бланшо — диафонический, недвижный, алкающий света, что прозрачнее самого света, внимающий знакам, что если и подают знак, то только в движении, в котором изглаживаются. Клавель: нетерпимый, бросающийся вперед при малейшем движении, вопиющий во мраке, взывающий к грозам. Эти двое — можно ли представить себе более непохожих людей? — открыли для мира без руля и ветрил, где мы живем, единственное усилие, которому не грозит осмеяние и за которое не стыдно: то, что обрывает времен связующую нить». И заключает: «Он находился в эпицентре того, что, вероятно, является определяющим для нашей эпохи. Я имею в виду широкое и глубокое изменение в сознании Запада, понемногу формирующееся историей и временем. Все то, что скрепляло это сознание, все то, что придавало ему протяженность, все то, что обещало расцвет, оборвалось. Кое-кто хотел наложить заплату. Он говорит нам, что нужно по-другому проживать время прямо сегодня. Особенно сегодня» [393].

«Что мы сделали? Боже мой, что мы сделали?» — Профессор Коллеж де Франс позвонил Жоржу Дюмезилю в один прекрасный день 1971 года, чтобы поделиться своим смятением. В свое время он содействовал избранию Фуко. Почерпнутая из газет информация о демаршах нового коллеги: Фуко рядом с Сартром среди гошистов, Фуко во главе колонны иммигрантов, Фуко у ворот тюрьмы — вывела его из душевного равновесия. «Что мы наделали?!» — кричал профессор. Возможно, он хотел узнать мнение Дюмезиля, который пользовался среди коллег большим научным и моральным авторитетом. Но Дюмезиль постарался успокоить коллегу. «Мы все сделали правильно», — ответил он. Он вовсе не разделял политических взглядов Фуко, просто не видел ничего трагического в «вакханалиях» своего протеже. Можно даже сказать, что Дюмезиль не относится к поступкам Фуко всерьез. Он воспринимает их как одну из тех комедий, которую человек разыгрывает для себя и для других. И потом, ему уже больше семидесяти и он не хочет из-за политики ставить под угрозу старую дружбу. Он давно потерял интерес к политике. Когда Фуко приходит к нему, они избегают разговоров на эту тему. Время от времени Дюмезиль позволяет себе пошутить: «Что это тебя опять понесло в тюрьму?!» Стоит ли из-за этого ломать отношения, завязавшиеся пятнадцать лет назад на ледяных дорогах Севера и в коридорах Каролины Редививы.

История показала, что Дюмезиль был прав. И что профессор, бесновавшийся по поводу отнюдь не академических занятий Фуко, был неправ: Мишель Фуко не только блестяще читал лекции, но и участвовал в жизни коллежа наравне с коллегами. «Существовало два Фуко, — говорит Леруа Ладюри, — Фуко демонстраций и Фуко коллежа. Он очень серьезно относился к своим академическим обязанностям».