Записки последнего сценариста

Интересно, что выступающий вслед за Наумовым Ежи Кавалерович, представленный как почетный председатель Союза кинематографистов Польши, начинает словами: "Я еще в Варшаве подготовил свое выступление, но под влиянием атмосферы, царящей в этом зале, под влиянием его климата я решил, что читать текст заранее подготовленного выступления не буду".

Это он правильно сделал!

Дальше захлопывали Филиппа Ермаша. В стенографическом отчете эти "аплодисменты" почему-то опущены - может, потому, что были особенно неприличны и вызывающи. Мне рассказывали люди, близкие к Ермашу, что именно в этот момент, сходя с трибуны, наш министр и принял для себя решение о добровольной отставке. Что там ни говорите, мужское решение; оно делает ему честь.

Зал пьянел от свободы, упивался свободой. Особенно безумствовала галерка. (Недаром же на съезде писателей, через два месяца после нашего, билетов на балкон не было вовсе, всех гостей - в зал. Учли опыт!) Я помню мальчиков из кремлевской охраны, их растерянные лица. Они стоят тут на всех съездах, сессиях; такого еще не было. Так, чтоб ходили туда-сюда, хлопали как попало? Свистели?!

К представителям цеха сценаристов - нас выступало трое -зал отнесся более лояльно. И при последующих выборах правления, когда вовсю летели головы, из наших 20 кандидатов не пострадал ни один. Насколько я помню, благополучно прошли и операторы. Вычеркивали режиссеров. Они как-никак на виду. Им досталось, надо понимать, и от своих же коллег режиссеров, и от "угнетенных классов" - операторов, художников, тех же сценаристов и всех остальных. А как еще объяснить?

Впрочем, найти какие-то разумные объяснения тут, конечно, трудно. Первое, что бросается в глаза, это как раз неадекватность. То есть как бы отсутствие причинно-следственной связи. Почему, в самом деле, захлопывали такого-то, а этого и вовсе прокатили на выборах? Никиту Михалкова, например. Или Меньшова. Или Губенко. Ведь никто из них прежде в руководстве не состоял. Люди достаточно независимые. И не заласканные начальством. Как долго мытарили того же Михалкова с "Родней", а Меньшова - с комедией "Любовь и голуби": заставляли вырезать "пьянку", он не сдавался. Да уж и Губенко натерпелся не меньше, чем другие из сидевших в зале. В чем тут дело?

Михалков вступился за Бондарчука, которого обижали на съезде. Ну и что же в том плохого? Это даже красит того, кто вступился!

А Меньшов - тот покрыл обоих: и Бондарчука, и Михалкова. Одного - за неудачную картину, незаслуженно восхваленную, другого - за неуместную "защиту". И вдобавок предупредил, что главные события "развернутся завтра", то есть при выборах. Как в воду глядел.

А Губенко - тот и вовсе не выступал. Правда, сидел за столом президиума, в первом ряду. Отсвечивал, как говорится.

Неужели только за это?

Казалось бы, яснее с начальством, кого незадолго перед тем лишили мандатов. Но и тут не выстраивается какая-то одна версия. Конечно, не надо было лишний раз мозолить людям глаза, сидели бы себе тихо, как гости. Но кто ж это тогда понимал? И, с другой стороны, ведь были же и заслуги. Союз кинематографистов, и это всеми признано, был до сих пор самым мирным из творческих союзов, не в пример писателям, давно уже разделившимся на враждующие группировки. Ничего похожего никогда у нас не было, людей не обижали. Защищали, когда было можно. И с руководителями союза нам, в общем-то, повезло, они-то и поддерживали, как я и сейчас уверен, общую благожелательную атмосферу. Я, кстати, сказал об этом на съезде - кажется, единственный из выступавших,- добавив, что нельзя быть неблагодарными. Мне даже слегка похлопали за это. Но больше понравилось другое место в моей речи - там, где было сказано, что негоже одним и тем же людям занимать одновременно посты и секретарей Союза, и членов коллегии Госкино - что за генералы такие? И нужна ж какая-то состязательность между той организацией и этой. Тут мне здорово аплодировали. Это не помешало моим коллегам в новом секретариате через два-три месяца занять те же места в коллегии, к тому времени освободившиеся. Все повторялось.

Но вернусь к теме.

В те застойные, как мы их называем, времена существовал тип функционеров, тяготевших, а то и просто друживших с интеллигенцией. Эти люди старались как могли смягчить, ослабить тот пресс, под которым все мы существовали, придать режиму, насколько это было возможно, какие-то либеральные черты, по крайней мере поощрить талантливых художников, покровительствовать им в меру сил. Я повторяю: "в меру сил", "насколько возможно", потому что люди эти, творя благо, все же не жертвовали своим положением, тут были пределы. Когда кто-то из них неосторожно выламывался из системы, с ним расставались безжалостно. Так было в свое время с Георгием Куницыным, занимавшим достаточно высокий пост в ЦК. Его вышвырнули, как только он зашел слишком далеко в своих либеральных симпатиях. Этот незаурядный, самобытный человек заслуживает отдельной повести; недавно мы, увы, простились с ним... Были и другие люди этого ряда; знаю, что даже лучшие среди нас не пренебрегали их дружбой - назову Тарковского, Высоцкого... Сейчас можно как угодно упрекать этих номенклатурных людей за их должности, за ритуальные слова, которые ими произносились в нужных случаях, за двоемыслие, в конце концов,- но спасибо судьбе, что они были, как могли прикрывали нас и не отдали на растерзание сусловым.

В этом ряду и те, кто возглавляя наш союз - люди искусства, пересевшие на черные "Волги". (Здесь придется говорить и о человеке мне близком, с которым прожиты рядом годы, целая жизнь. Как тут быть? Хочу оставаться искренним, какой еще выход, если взялся за перо. Надеюсь, что ничем не оскорблю старой дружбы.) У нас не было, как я уже говорил, ни междоусобной вражды, ни этой злобной ксенофобии и антисемитизма, ни скандальных проработок наподобие той, которой подвергся в Союзе писателей альманах "Метрополь". И то правда: не было своего "Метрополя". Но, в общем-то, хватило бы при желании и других поводов - не было желания. На улице Воровского устроили позорное судилище над Галичем (знаю от него в подробностях), у нас на Васильевской в этих случаях - когда процедура исключения была неотвратимой (Галич, Аксенов) - проделывали это вслед за другими по-тихому, бегло, опустив глаза. Разница невелика, но все-таки разница, согласитесь. Не рвались в бой, не хотели. Всюду, где можно - я опять повторяю: где можно,- старались себя блюсти.

Не так уж мало, если вспомнить еще начало 80-х. И - очень мало, как выяснилось, для года 1986-го.

Тут сразу спросилось и за фильмы, положенные на полку, и за погубленные замыслы, за режиссеров и авторов, которых никто не защитил слава Богу, не распинали, даже сочувствовали, и на том спасибо, но и не выступили в защиту, не сказали веского слова, не протестовали. Благородная стыдливая интеллигентность оборачивалась конформизмом. Не смели.

И это припомнилось в свой час.

Так чья же тут вина?

До сих пор со стыдом вспоминаю, как я однажды советовал Алексею Герману - из лучших чувств, конечно - принять "поправки", которыми его в очередной раз терзали (кажется, по поводу "Лапшина"). Ну не все, хоть частично. Поищи там, говорил я, хоть что-нибудь, ведь они не отстанут, а картину жалко, сколько можно бороться. Мы стояли у дома, где в то время жили оба; как все московские соседи, общались в лифте или у подъезда. Алеша выслушал меня, посмотрел с сожалением, как мне показалось, и сказал: "Не буду".

Так мы жили.

Я даже готов понять обиду тех, с кем так сурово обошлись на Пятом съезде, в том числе и моего попутчика в поезде, уже упомянутого, хотя десять лет срок достаточный, чтобы остыть. В самом деле: за что? В чем они виноваты? А что же вы-то, братцы, кто из вас за кого вступился? Кто забастовал? Жили применительно к обстоятельствам, кому как удавалось. Не подличали, но ведь и не стояли насмерть. Жили. Думали, что это - навсегда. На наш век хватит.

Так, может, это всем нам - черные шары на этом Пятом съезде, обезумевшем от глотка свободы?