Ельцин

Ельцин: Не на 100 %. Невозможно просто взять модель и установить ее. Возможно, придется создавать новую модель, но включить в нее элементы шведской. И почему бы не взять часть японской модели — интересную часть — и часть французской тоже, особенно касающуюся парламентаризма? И модели Соединенных Штатов, где демократия существует уже 200 лет… они уже поднаторели в этой демократии, и это очень интересно. Так что в принципе я являюсь сторонником социал-демократии, но тем не менее готов взять все лучшее, что есть в этих странах [808].

Эти слова показывают образ мышления Ельцина после того, как он взял бразды правления в свои руки. Он полагал, что можно объединить все позитивное, и не думал о том, что и хорошие явления могут вступать в противоречие друг с другом: например, свободный рынок и демократия. Он хотел брать пример с западных стран и Японии (Японию он впервые посетил как член советского парламента в январе 1990 года), уже давно шедших по пути демократии, хотя в его списке и была одна страна, Испания, которая обрела политическую свободу лишь в 70-х годах ХХ века. Ельцин сосредоточился не на цели, а на пути; путем, который вел в нужном направлении, была цивилизация. Он не отрекся полностью от своих социалистических корней, продолжая называть себя социал-демократом, занимающим позиции левее центра (то есть считал себя левым в европейском понимании этого термина — человеком, полагающим, что государство должно играть заметную роль в развитии экономики). Эту точку зрения он подчеркивал в середине и в конце 1990-х годов в беседах с разными политиками и то же самое сказал и мне в 2002 году [809]. Ельцин весьма эклектично — чтобы не сказать, банально — подходил к вопросу об общественном устройстве, считая себя вправе практиковать избирательный подход и не беспокоясь о том, согласуются ли между собой в теории выбранные им элементы.

В сущности, Ельцин был вполне удовлетворен тем, что благодаря прекращению существования КПСС начали реализовываться первый и третий элементы его триады — демократия (и сопровождающее ее моральное возрождение) и децентрализация. Хотя оставалось немало нерешенных вопросов, в частности создание для посткоммунистической России демократической и федеральной конституции, Ельцин был абсолютно убежден в том, что, с учетом данных им обещаний и катастрофического положения экономики, на данный момент первоочередной задачей является переход «from Marx to Market», то есть от устаревшей плановой модели к нормальному рынку.

У него не было готовой экономической программы, которую можно было бы просто снять с полки, но он уже задумывался о том, что опираться следует на негосударственные предприятия и частных предпринимателей. Он давно видел их в междоузлиях советской плановой экономики и убедился в их эффективности. В Березниках в сталинские времена отец Ельцина построил частный дом. Руководя Свердловским обкомом и Московским горкомом КПСС, Ельцин зачастую выступал против ограничений негосударственного сектора, поддерживал работу самостоятельных комплексных бригад в государственном секторе и высказывался о влиянии разумной корысти на эффективность экономики на Западе.

Во время пребывания Ельцина в оппозиции его представления о реформах были смутными и имели второстепенное значение на фоне дуэли с Горбачевым. Мертворожденная программа «Пятьсот дней» заставила его задуматься о реальных показателях. Оказывается, Ельцин не прочел и страницы из двухтомного труда, который Григорий Явлинский положил ему на стол. Он сосредоточился на том, что имело значение для политики, — броское название и четкие сроки [810]. Закон «О собственности в РСФСР», принятый под руководством Ельцина в январе 1991 года, после того, как Горбачев отверг «Пятьсот дней», законодательно закрепил право на частную собственность и вызвал нападки коммунистов старой закалки. «Для него закон… имел больше политическое, нежели экономическое значение. И он достиг своей цели» [811].

В предложении Ельцина передать основную долю государственной власти от СССР России и ее регионам присутствовали проблески мышления в духе свободного предпринимательства. Он заявил, что это высвободит энергию общества, прежде подавлявшуюся тяжелой рукой Центра. Во время поездки по стране в августе 1990 года Ельцин отклонял требования указаний и дотаций от центра. Прелесть разукрупнения заключалась в том, что местные руководители и граждане становились заинтересованы в принятии самостоятельных решений. В северном шахтерском городе Воркуте, возникшем в 1930-х годах на базе одного из трудовых лагерей ГУЛАГа, Ельцин спросил шахтеров, как они справятся с «полной независимостью». Некоторые задали вопрос о субсидиях и гарантиях поставок и последующей реализации угля. «Ельцин резко оборвал их: „Нет, все будет не так. Независимость — это нечто совершенно другое. Вы будете владеть продуктом, который вы произведете, и вы будете сами решать, кому и по какой цене его продавать. Все это станет вашими проблемами. Мы не собираемся больше вас кормить“» [812]. На Сахалине одна женщина спросила, какие меры собирается принять Ельцин в связи с заиливанием и нефтяным загрязнением реки Наива. Это ваше дело, ответил Ельцин: «Вы сами, а не Москва должны привести свои реки в порядок. Наша задача — дать вам самостоятельность в решении всех вопросов, не навязывать вам свои решения и дать вам право решать все самим» [813].

По мере того как в Советском Союзе тревожно нарастали трудности, росло и стремление Ельцина к переменам. Он полагал, что в тяжелые времена необходимо принимать тяжелые решения, не ограничиваясь полумерами и паллиативами. Любая стоящая реформа должна вступить в сражение с недостатками коммунистической парадигмы, рассуждал Ельцин в предвыборном интервью газете «Известия» в мае 1991 года:

«Главное» выросло скорее из искусства политики, чем из науки экономики. В ельцинской сокрушительной реформе, как и в смертельном ударе, нанесенном им СССР, в полной мере проявилась его склонность к дихотомическому выбору. Он жаждал быть самому себе хозяином, чтобы случайные партнеры не могли водить его за нос, как это, по его мнению, было в ситуации с программой «Пятьсот дней». Решительные действия должны были разрушить «гипноз слов», за что Ельцин всегда порицал Горбачева. Кроме того, в подобных действиях присутствовал не поддающийся измерению культурный компонент. Как отмечал в своем дневнике Анатолий Черняев (см. главу 8), в России серьезные дела всегда делаются по принципу «или грудь в крестах, или голова в кустах» [815].

Многие ученые и профессионалы из числа тех, кого Ельцин пригласил в свое правительство в то время, когда Советский Союз разваливался на части, были знатоками трудов западных сторонников свободного рынка, таких как Фридрих фон Хайек, Милтон Фридман и Янош Корнаи. Другие были сторонниками дирижизма, кейнсианства, технократической или социал-демократической точки зрения. Инженер без гуманитарного образования, политик до мозга костей, Ельцин не мог принимать участие в обсуждениях реформ с ними на равных. Им руководило чутье, сообщавшее ему ощущение необходимости перемен и общее направление, в котором следует двигаться; его предчувствия были основаны не на высокоинтеллектуальных теориях, но и не на простой прихоти. «Я не претендую на то, чтобы говорить о философии экономической реформы», — написал он в «Записках президента» [816]. Впрочем, его это не останавливало. В 1989 году, дожидаясь своей очереди выступать на митинге в московском парке, он начал допрашивать американского журналиста на тему того, откуда тот знает об экономических отношениях. Американец в свое время работал в семейном бизнесе и прочел много книг, в том числе труды русских социалистов до 1917 года. «Ельцин сказал: „Значит, никто из нас ничего не знает об экономике!“ А потом добавил: „Мы найдем молодежь, ту молодежь, которая справится с этим делом“» [817]. И он действительно нашел таких людей в 1991–1992 годах, после нескольких лет зацикленности на ужасах коммунизма, как это назвала в 1990 году Маргарет Тэтчер.