Не плачь, казачка

— Мне твои фильмы всю ночь снились, — сказал молодой пассажир в офицерской рубашке.

— Фильмы… Это не фильмы, а фильм «Молодая гвардия», и то три части всего, — ответила я.

— Так вы лауреат Сталинской премии?! — взвизгнула с восторгом попутчица.

— Да, вот так… — вздохнула я.

В кармане у меня было четыре рубля. Выступать в субботу и воскресенье, а вечером домой.

Приняли меня на «ура». Все были очень довольны, обнимали меня, целовали.

— До следующих встреч! — радушно говорили люди.

Было семь часов вечера. Я додержала улыбку, пока не завернула за угол. А как же гонорар? Мне не на что даже хлеба купить. А ехать на что?

Шла я, шла и оказалась у Политехнического института. Села на лавочку. Красота-то какая! Еще горше стало от такой красоты. Тетеньки мимо меня носят на носилках желтые листья и кидают в кучу. И вдруг одна опустила носилки, подсела ко мне, положила руку на колено и спрашивает:

— Что с тобой? Кто обидел тебя, казачка?

Я подняла лицо:

— Откуда вы знаете, что я казачка?

— Да видно. У нас кубаночки подрабатывают, а днем учатся. Вставай. Пошли чай пить.

Пока шли, я все-все рассказала ей.

— Ну, чего ж тут особенного? Заработала, а деньги в зарплату получишь, — сказала она.

Зашли мы во дворик, похожий на колодец. Она стукнула по низенькому окошку, и изнутри прыгнула на стекло кошка, так высоко, что соски на пузе видны были.

— Раздевайся, садись. Непорядок у вас там в кино — картину погрузили, оформили, а человека…

— Я первый раз выехала. Не знала, что за гостиницу платить и за обратный путь.

— А с едой как? Голодная небось.

— Нет. На выступлении за кулисами стоял столик и чай с хлебом.

— Ну тогда ничего. В другой раз расскажу тебе, как я Кубань люблю… до одурения. В госпитале нянечкой работала. Любовь была с кубанским казаком. Молодые были. Налюбились, нацеловались вдоволь и без обещаний расстались. Еще не вошли в тот возраст, когда жилы друг из друга тянут обещаниями да уговорами… А насчет отъезда — устроим. Пошли, скоро поезд. С моей подружкой поедешь, на узлах с бельем.

Подружка оказалась улыбчивой, тихой ленинградкой. Выложила из кармана шинели мелкую картошку в мундире, кулек морской капусты, чаю с сахарином попили. Хорошо!

Радость моя сменилась на досаду: не хотелось мужу объяснять, почему без денег явилась. И откуда у парня в двадцать два года командирское начало? Это, пожалуй, единственный человек был, от которого я днем и ночью мечтала избавиться. Но как? Раньше нельзя было: ребенок, семья, что скажут в институте. Боже сохрани! Надо терпеть. А про маму и говорить нечего. Бывало, чует, что мне не живется с ним, начинает причитать: «Ой, дочка, не бросай его! Он домашний. Никогда семью не оставит. Смотри, как бы одной не пришлось жизнь коротать, а он — судьба твоя».

Так больше десяти лет просуществовали. Мама умерла — мы и разошлись куда глаза глядят…

Развалилась моя каретка. Вот только золотник остался при мне. С ним не пропадешь. Он главнее, чем муж и несуразная моя жизнь личная. Золотничок — это предназначение быть мне актрисой, с пониманием и умением создавать свое искусство на интерес людям.

…1997 год. Я в Тбилиси. Гала-концерт в большом зале. Артистов много. Переаншлаг. Объявили меня. Весь зал сразу встал. Я уж говорила об этом, о том, что такое для гордого грузина встать со стула. Слезы залили мне лицо… Я аплодировала, они — тоже.

Вот это награда. Вот это и было всегда моей невидимой кареткой жизни — служить профессии. У каждого человека, занимающегося искусством, главное «пиршество» в творчестве состоит в работе, в которой он расходует накопленное своей жизнью, то есть самое дорогое, что когда-то привело к горьким слезам или к неудержимому смеху. И я тоже из большой семьи художников, людей, занимающихся искусством. И у меня под ложечкой есть болевая точка. В детстве мне довелось увидеть у колодца упавшую без чувств женщину, получившую похоронку с фронта. Я все понимала, я сочувствовала ей до глубины души, потому что родилась актрисой. У меня национальные струны тугие оттого, что мне судьбой было предназначено срастись с горем окружающих меня женщин, срастись с их характерами, умением работать до десятого пота, веселиться, песню завести такую, что проберет всех до слез. Так и получилось, что мое богатство было в окружающем меня вечном жизненном сюжете.

Помню, мы были в экспедиции на съемках в глухой деревне. Померла старуха… Несут гроб, за ним группа людей идет.

— Сколько лет ей было? — спросила я.

— Шла до упаду! — не поднимая головы, ответила одна из провожающих свою подружку в последний путь.

Истинная характеристика наших женшин — «шла до упаду!». И я, если ничто не помешает, буду идти до упаду. И кто же не согласится с тем, что таких женщин нет больше нигде, ни в одной стране! Нету таких тружениц, как наши. Боже ж ты мой! Одну только войну вспомнить, и того достаточно, чтобы всю жизнь играть ее, писать, рассказывать о женской военной доле. Все у нее, у женщины нашей, получается безропотно, обязательно, нерушимо…

Всегда она бегом. Как бы несправедливо ни обошлась с ней судьба, с какими бы страданиями, лишениями она ни встретилась, крепка в ней уверенность, что плохое — ошибки, неприятности — временно, надо подождать, перетерпеть, и все наладится. Сколько в нашей женщине взрывной силы, дипломатии, милосердия! И все мы разные: есть тихие, есть крикливые и требующие, а крик не помогает, тогда ляпнет такое, что аж чертям тошно: все катаются от смеха. Есть и вульгарные, вроде ведут себя вызывающе, а в работе никому не уступят; такие все время на Доске почета висели. Это мои героини и мои зрители, моя любовь. Таких женщин я знаю, это я сама.

Пошла я недавно на рынок за квашеной капустой. Вижу, бочка стоит, возле нее суетятся подросток и женщина с гипсом на руке — от кисти до локтя. По лицу ее видно, что болит рука нестерпимо, но она этой правой рукой взвешивает свой товар. Пацан получает деньги. Все сочувствуют, кто и сам накладывает себе в бидон и ставит на весы. Я в аптеку: «Дайте что-нибудь обезболивающее». Дали. Угощаю несчастную пятерчаткой — две таблетки сразу.

— Как же это вы? — с состраданием спрашивает какой-то мужчина.

Женщина смахнула слезу фартуком.

— Да как же, как же… Вчерась вот тут поскользнулась — и на руку! Вывих и трещина, сказали. Вправить-то вправили, но болит, болит.

— Поезжайте домой, — искренне советует кто-то.

— Я и то говорю: поехали, Мария, домой, — бурчит ее напарник, молодой паренек.

— Куда домой? Срам-то какой — явимся с капустой. Помалкивай там! — ответила в сердцах хозяйка.

Я ее взяла себе на заметку. Напишу о ней, а может, и сыграть когда придется на нее похожую.

Еще эпизод. Собрались как-то у знакомой актрисы отметить очередное событие. Пришли известные режиссеры, актеры. Надо сказать, что актриса эта и сейчас живет в коммуналке — не все же ретиво рвутся в отдельные квартиры. Пришла в гости и соседка — сторожиха. Вечерами надевала бесформенную волчью шубу, брала ружье без патронов и шла охранять чье-то добро. Мы обычно липли к ней, любили слушать ее рассказы, ловили, запоминали каждое ее слово — все шло в копилку. Однажды моя подруга влетела на кухню и закричала:

— «Мону Лизу» везут по Москве, в особом автобусе с особым режимом и климатом!

Сторожиха спокойно помешивала суп в кастрюле, чем вызвала еще большее желание убедить ее в чуде происходящего.

— Вы слышите, Антонина Федоровна?

— Чую, нэ глухая…

— Она будет выставлена в музее! Пойдемте!

— Проститутка якась… Че на нэи дывыться?

Иногда осчастливит нас — постоит у притолоки, что-нибудь сказанет… Один режиссер спросил у нее:

— Антонина Федоровна, какая у тебя пенсия?

Та нагнулась и ответила ему на ухо. Тогда режиссер ставит рядом с собой табуретку и жестом приглашает соседку сесть.

— Где вы были во время войны?

— У Белоруссии.

— Приходилось ли вам скрывать партизан или кого из бойцов?