Причуды моей памяти

И больше Полю не видела.

Грузили мы бревна в пульманы, иногда по несколько суток без захода в казарму. Это тоже был какой-то кошмар невероятный. И никуда меня не отпустили.

А 2 апреля из города пришло письмо от соседки, что Поля очень больна (это она меня подготовляла), а на следующий день еще одно, что Поля умерла 26 марта (было ей тогда 39 лет), и что она и нижняя соседка похоронили ее на Охте. Вернее — свезли на санках на Охту, а там уж — в общей могиле наша Поля. У меня тогда все в душе одеревенело. Даже слез не было. Вот тогда меня отпустили на пару дней в город. Уже было поздно.

Вот так окончилась ее святая жизнь. Если я пишу слово «святая», то не из дани нынешней ханжеской моде, а потому, что тут другого слова не подберешь.

Я начала это писать 14 марта, а теперь уже июнь. И за эти месяцы прошли, кажется, тысячи лет: эти мерзкие съезды — спектакли, этот страх, что все рухнет, что может весь этот ужас повториться для моего сына, внука, для внуков моей сестры, для моих любимых учеников и их детей. Это 1 мая с заранее подготовленным побоищем, страх ожидания 9 мая. Очередная издевательская «шоковая терапия» с космическими ценами на Украине.

Какая-то несчастная огромная страна с тысячелетними сволочными экспериментами над живыми людьми. Прошел в России этот референдум, но ничего, по-моему, не решил. Продолжается спектакль двух театров неизвестно ради какой конституции, которую все равно никто соблюдать не будет. И так и будет та же грызня, тот же житейский кошмар, та же гибель природы, то же изгаляние (не знаю другого слова) над людьми. Что в России, что на Украине, которая хоть и самостийно, но идет ей след в след по тому же сценарию!

Я приезжаю в Ленинград (Санкт-Петербургом он в моем понимании так и не стал пока) каждый год, иногда и по два раза. Хожу по родным улицам, иду во двор дома на Красной Связи, 17/5, где мы выросли и откуда Полю на санках везли на Охту. Когда я вижу этот искалеченный, разбитый вдрызг город с выпотрошенными домами (теперь мы живем на Шкиперке, и если ехать 40-м трамваем через всю Петроградскую сторону, то впечатление — потрясающего ужаса, город не был так грязен и искалечен даже во время войны), когда вижу этот сплошной пьяный плебс на улицах, этих несчастных, специфически ленинградских серых, худых старух, то думаю: за что ' же столько людей погибло? За что умерла Поля? За двух девочек, которые ей благодарны до гроба?

Какая-то ж высшая цель ее жизни должна быть? Правда?

Я не могу отнести себя к верующим людям, не верю, что в конце XX века можно думать и понимать жизнь так же, как две тысячи лет назад; а к церкви как таковой отношусь вообще отрицательно, абсолютно не признаю церковников, не верю попам любых рангов.

Но что-то же есть в этом мире, в этом Космосе, если есть вот такие люди, как Поля?! Или как наша бедная мама?

И мне бы хотелось, чтобы Вы узнали о Полиной судьбе из этого так затянувшегося моего послания. Может, Вам понадобится рассказать о таких людях, чтобы кто-то, узнав о них, стал лучше, чище, добрее и поверил бы в какой-то высший смысл жизни.

Спасибо! И простите, что так много времени у Вас заняла.

Я Вам, Даниил Александрович, и Алесю Михайловичу верю безусловно, поэтому и адресуюсь к Вам.

Я писала, что раньше боялась вспоминать и читать о блокаде, хотя, когда ходила по улицам, то смотрела сквозь время и на любом перекрестке видела то, что было тогда. Но Вашу «Блокадную книгу» прочла сразу и всю. И перечитываю.

Желаю Вам здоровья и еще много сил душевных, чтобы все это мутное время пережить, понять и еще объяснить людям, если будет возможно.

С глубоким уважением!

10/VI г. Винница                        Мах Галина Иосифовна

                                                                             1993 г.

18/VI-93 г. Ленинград.

Уважаемый Даниил Александрович!

Добавление от себя напишет моя сестра. А я хотела только прибавить к своему посланию, что отец наш умер в 1949 г. в Джамбуле, куда я специально взяла назначение после института, чтобы взять к себе родителей, т. к. им нигде не разрешали жить. Он умер в 55 лет, не дожив до реабилитации. А мама была восстановлена потом во всех правах, и даже квартиру ей вернули после 56-го года.

А главное — она оставила очень интересные даже с современной точки зрения воспоминания о своем одесском детстве, о своей страшной юности — до 1919 года, и — отдельные воспоминания о нашем отце и его жизни. Архив у нас довольно большой. И много документов и очень интересных фотографий. Мама умерла в 1974 г.

Дополнение. Пишет сестра моя — Зоря. Поля, бывало, наряжала меня в белое маркизетовое платьице, все в оборочках, в косах — розовые ленты, и мы шли на ул. Воинова. Мы прогуливались возле Б. дома [1]. Поля была в полной уверенности, что мама может выглянуть из окна и увидеть меня, здоровой, нарядной. «И как мама обрадуется». Мы знали, что мама в течение года сидела в одиночной камере в Б. доме, но об этом узнали значительно позже, а тогда было просто предположение.

Мы с Полей обожали друг друга, любовь эта стала еще сильнее после потери родителей. Поля была теплой, доброй, всепрощающей, неунывающей. Поля была спасительницей. Я страдала от сознания, что могу ее (как и маму) потерять, что с Полей может что-то плохое случиться. Если Поля работала в вечернюю смену, я выходила на Лиговскую ул. к остановке трамвая, стояла подолгу в подворотне дома № 17 и ждала, когда она, моя родная, выйдет из трамвая, постоянно волновалась. А завидев ее — была счастлива. Обнявшись, мы вместе шли домой, мимо Мальцевского рынка, Прудов… Летом мы с сестрой уже не выезжали ни на дачу, ни в лагерь. Время проводили в городе. Галя устраивалась на временную работу (в эпидемическое бюро города), зарабатывала какие-то гроши.

Меня на воскресенье иногда приглашали к себе на дачу родители моей подруги-одноклассницы. Но стоило мне приехать в Петергоф, как я начинала тосковать по Поле, мне казалось, что дома, без меня уже что-то случилось, и я больше не увижу Полю. Плакала. Как-то пришлось даже отвезти меня в город.

И пришел этот день — 5 июля 1941 года, дети всех школ Смольнинского района шли по Советскому (Суворовскому) проспекту в сопровождении родителей, шли к Московскому вокзалу, чтобы покинуть город. У входа в вокзал мы с Полей простились навсегда.

Чего я ждал столько лет, почему письмо это не попало в «Блокадную книгу»? Да, оно не о блокаде, вернее, не так о блокаде, как о любви. Блокада ленинградская — это большое событие в истории Второй мировой войны, но любовь как человеческое чувство, она может быть выше и значительнее, чем любые события истории, это нечто необъяснимое, то, что дается как талант, как дар божий и даже в тех страшных условиях как счастье.

Письмо это полно любви и ненависти. Ненависти к войне— понятно, но не меньше ненависти ко всем подлостям советской жизни. Не пустили к умирающей Поле. Тут война ни при чем, это наша социалистическая бесчеловечность, наш строй с нечеловеческим лицом, в сущности так прошла вся жизнь авторов письма, где единственное счастье, о котором они помнят, которым греют свои души, — воспоминание о Поле, о ее любви.

В конце сороковых годов, вслед за тем как Лысенко разгромил генетику, идеологи захотели продолжить свой поход на физику. Разбить квантовую теорию. Все было подготовлено, но перед тем как спустить их «с цепи», Сталин вызвал Курчатова, спросил его мнение о пользе предстоящего разгрома.

— С философской точки зрения, может, это и правильно, — осторожно сказал Курчатов, — но тогда нужно отказаться от мысли иметь атомную бомбу.

Подумав, Сталин сказал:

— Раз так, то наводить чистоту в физике можно подождать.

Чуда не будет. Стало ясно, что уже ничего сверхъестественного не произойдет, не спустится ко мне инопланетянин, не создам я ничего гениального, не взлечу в небо на крыльях, не встречусь с привидением. Буду доживать все тише, сужая радости. Чуда не случилось. А с детства я так ждал его, я был уверен, что должно произойти со мной что-то небывалое. Раз уж я появился на свет божий… Иначе зачем это. Ясность пришла внезапно и придавила меня. Оказывается, все эти годы мечта еще теплилась.