Гюнтер Грасс

Излюбленные массовые развлечения — кино, спорт, автогонки, оперетта, варьете, посещение танцплощадки. Они пользуются популярностью не только в Германии. Многое идет из США. На смену ханжеским нравам кайзеровского рейха приходят более свободные, раскованные взгляды на отношения полов, на институт брака.

Особенно поразительным, по свидетельству многих очевидцев того времени, было резко контрастирующее с неналаженностью и убожеством быта фантастическое пристрастие к танцам. Вот как писал об этом авторитетный свидетель — Клаус Манн: «Миллионы недокормленных, коррумпированных, отчаянно похотливых, бешено жаждущих наслаждений мужчин и женщин толкутся и падают в джазовом забытьи. Танец становится манией, идефиксом, культом. Биржа скачет, министры спотыкаются, рейхстаг совершает каприоли, инвалиды войны и разбогатевшие на ней спекулянты, кинозвезды и проститутки — все вывертывают руки и ноги в чудовищной эйфории. Танцуют голод и истерию, страх и жадность, панику и ужас».

Грасс, который охватывал едва ли не все аспекты этой странной, пестрой, необычной поры, конечно, не миновал и танцевальной лихорадки. Новеллу 1921 года он строит в форме письма молодой девушки некоему Петеру Пантере, которого она знает как журналиста, пишущего всякие «забавные штучки» в прессе, и за которым стоит известный писатель и журналист Курт Тухольский, позднее эмигрировавший из Германии и в 1935 году покончивший жизнь самоубийством в Швеции.

Построенные «как письмо читательницы», эти несколько страниц передают танцевальный ажиотаж того времени. Недельной зарплаты девушки хватает лишь на пару чулок, но вместе с женихом она отправляется в Адмиральский дворец на танцевальный конкурс и там — он во «фраке напрокат», она в «золотисто-желтом выше колен» — отплясывают чарльстон, «новинку из Америки». Однако это не был «танец вокруг золотого тельца» — тут Пантера (иногда выступающий под псевдонимом Тигр) с точки зрения этой живой и веселой молодой немки просто «обмишурился», потому что она и ее жених танцуют «только для удовольствия», даже на кухне, под граммофон. «Потому что это у нас в крови. И вообще всюду».

И она объясняет Петеру Пантере разницу между уанстепом и фокстротом (в которых он ничего, с ее точки зрения, не смыслит) или шимми и чарльстоном. Танцы и счастье — это синонимы. И девушка приглашает лично ей незнакомого Пантеру на танцплощадку, готовая давать ему уроки танца. И даже тот факт, что Пантера, как разузнал ее жених, на самом деле «толстый и маленький еврей из Польши», ее не смущает. «Это ерунда, — сообщает она. — Я ведь тоже, если честно, кончаюсь на “ки”. Зато толстяки обычно хорошие танцоры».

И эта милая Ильзе Лепински, как она подписывает свое письмо, обещает рассказать знаменитому автору всё-всё про обувную торговлю (ведь она работает в магазине мужской обуви). А вот про политику она решительно говорить не намерена: «Заметано?»

Но пока уставшая от неурядиц публика танцует и развлекается, слушает вошедшее в моду радио, посещает автогонки и боксерские состязания (какое количество знаменитостей от культуры жаждут общения с Максом Шмелингом, чемпионом мира по боксу, которому поклоняются, как идолу!), в обществе идет глухая, порой опасно вырывающаяся наружу борьба. В сложный нервный узел сплелись культура и политика, несовместимые интересы разных частей общества. Отношения между столицей и периферией, урбанизмом и провинциализмом раскрывают суть многих ключевых конфликтов веймарской поры. Дух провинции с ее неприятием городской, «асфальтовой» цивилизации всё больше утверждает свое главенствующее положение. Волна шовинизма и откровенного милитаризма всё заметнее накатывает на «чуждую асфальтовую» культуру, грозя затопить ее. На этом фоне становятся всё более очевидными успехи крайне правых в их разных модификациях.

Об этом убедительно свидетельствует новелла Грасса об убийстве министра иностранных дел Вальтера Ратенау («1922»), ставшем одним из самых громких преступлений крайне правых еще дофашистского периода. Шпик, от имени которого ведется рассказ, по каким-то ему одному понятным причинам пытается предостеречь Ратенау, разъезжающего в открытой машине в одно и то же время и по одному и тому же маршруту. Правда, шпик объясняет, почему пытался предупредить министра.

Он считает, что начинать надо не с убийств, а «до какой-то степени легально» «выковырять всю систему, опрокинуть ее и уж потом, как Муссолини в Италии, создать национальное государство порядка, на худой конец под руководством этого ефрейтора Гитлера». Но Ратенау не внял предостережениям человека, шпионившего в пользу тайной реакционнейшей организации «Консул», состоявшей из крайне правых, по существу, организации террористической. И уже ничто не могло помочь Ратенау, заявляет рассказчик. «Тем более что он был еврей».

Антисемитизм, ставший одной из главных мировоззренческих и политических основ третьего рейха, был широко распространен еще в Веймарской республике. С первых дней ее существования антисемитская пропаганда именовала республику «еврейской». Это было не просто преувеличением, а наглой ложью. Действительно, после крушения кайзеровского рейха евреи получили гражданские права и свободы, а революция 1918 года открыла перед ними возможность политической карьеры, но если внимательно приглядеться к цифрам и фактам, то окажется, что крайне правые приписывали евреям то, чего они не совершали. Их непрерывно обвиняли в том, что они «оккупировали» немецкую культуру и политику и заняли все ключевые места.

На самом деле, как замечают исследователи, большинство немецких евреев не были ни интеллектуалами, ни тем более радикалами. Они вообще не стремились ни к политической, ни к творческой карьере. В девятнадцати правительственных кабинетах Веймарской республики с 1919 по 1932 год из 387 министров только пять были еврейского происхождения. Как замечает американский автор Уолтер Лакер, среди евреев было больше портных и продавцов готового платья, чем писателей и журналистов.

После убийства Розы Люксембург и Курта Эйснера только один человек еврейского происхождения сделал действительно крупную политическую карьеру — министр иностранных дел Вальтер Ратенау, отнюдь не принадлежавший, заметим, к крайне левым, а скорее разделявший умеренные центристские взгляды. Однако это не помешало правым террористам в 1922 году с одобрения своих многочисленных сторонников застрелить его прямо на улице. А до того чуть ли не весь Берлин на каждом углу распевал страшно веселую песенку: «Убейте Вальтера Ратенау, эту проклятую еврейскую свинью!» У Маркеса это называлось хроникой объявленного убийства.

«Антисемитизм в обществе, — писал известный польский философ и социолог Лешек Колаковский, живший на Западе, — это постоянный резервуар реакции, накопитель социального динамита, который в подходящий момент может быть доведен до взрыва. Реакционные политические лидеры веками стремились направить взрыв в нужную сторону».

В книге «Человек без альтернативы», изданной в Мюнхене в 1961 году, Колаковский подчеркивает глубокий иррационализм этого явления, его неподвластность никаким аргументам, ибо это не теория и не доктрина, а форма поведения, сопряженная с таким типом реакций, которому «доказательство как форма мышления чуждо и ненавистно. Антисемитизм — это отсутствие культуры и человечности… В этом мог убедиться каждый, кому доводилось вести с антисемитом одну из тех безнадежных дискуссий, которые всегда напоминают попытку научить зверя говорить».

О коротком периоде стабильности между двумя тяжелыми экономическими кризисами Грасс рассказывал в новелле, приуроченной к году его рождения, — «1927». По его словам, «золотым можно назвать только год его рождения». Это он как бы адресуется к тем, кто позднее стал называть веймарский период «золотыми двадцатыми» — благодаря прежде всего яркому расцвету всех видов искусств и литературы. Метафора, конечно, очень условная — да, в чем-то «золотые», а в чем-то роковые. Вот и Грасс говорит, что все остальные годы до и после его рождения «лишь поблескивали или пытались заглушить своей пестротой серые будни». Но кое-какие проблески действительно были — например, именно в этом году стабилизировалась рейхсмарка.