Поль Верлен

Среди своих гостей Верлен, расслабленный и улыбающийся, возможно, воображал, что он снова на улице Леклюз времен своей свадьбы. Гости были без ума от искренности и солдатской резкости языка его матери ^[465], которая разносила леденцы — а это было лекарство от всех болезней, по ее словам. К тому же она всем казалась молодой и резвой; ее любили за то, что ее главным счастьем в жизни было одаривать других. Делаэ снова откопал Нуво и ввел его в пеструю компанию, заправлявшую «Новым левым берегом». Начинающие поэты со страхом подходили к «Мэтру», сердечная простота которого удивляла всех: Эрнеста Рейно (по матери Вузинуа), Эмиля Валадона, Эмиля Гудо, основателя «Клуба страдающих водобоязнью», Мариуса Пуже, он же Леон Дорфер, в котором идеи кипели, как в котле. Среди них блистал мрачным блеском Жан Мореас. По-настоящему его звали Яннис Пападиамантопулос, он был родом с Пелопоннеса; когда он читал стихи, его черный глаз с моноклем и воинственные усы, вкупе со страстью в голосе, были так выразительны, что его прозвали Матамореас.

Иногда эти сборища заканчивались в каком-нибудь «кабаке» близ Бастилии, но и там Верлен не терял своего достоинства, всегда был безупречно выбрит и одет, всегда был в цилиндре. Все его проказы заключались в ухаживании за г-жой Куртуа, супругой владельца близлежащего табачного киоска (родом тот был из Арденн). Эта «королевская красота» цвела за кассой, такая же прекрасная, как цветы, которые ей дарили. Местная пекарня также искушала его, а эта дама продавала выпечку, и он ел пирожные в огромных количествах, чтобы быть к ней поближе. Этих совершенно платонических развлечений ему' хватало.

В письме Шарлю Морису от 5 февраля 1883 года он так описывает свое положение: ему кажется, что начался долгий период покоя и стабильности. «Я полон решимости вступить в бой в прозе, в стихах, в театре и в газетах тоже, если придется. Жизнь у меня бурная, но я нашел свое место, и теперь я человек, который рано встает и рано ложится, что имеет самое благоприятное влияние на здоровье, испорченное предыдущими годами, и это несмотря на мое железное телосложение».

На самом деле он находился на вершине кривой, которая начинала стремительно падать вниз.

Время шло, а о ходе выполнения «формальностей» в мэрии не было никаких новостей, хотя он неустанно приставал к Лепеллетье. «Давай поговорим о мэрии», — писал он ему, или: «Что там г-н Бутелье?» Он весь нетерпение и удивление: его досье «совершенно полное, куда уж полнее» ^[466], не так ли?

Увы! Префект Сены, Шарль Флоке, имел любопытство задать ряд вопросов Брюссельской прокуратуре, поскольку ходатай имел судимость. На его письмо от 31 октября 1882 года ему ответил 28 ноября королевский прокурор, и ответ его был безжалостен, так как содержал изложение известных фактов, исполненное в тоне обвинительного заключения. «Нам неизвестно о других обвинениях, выдвинутых в адрес Верлена, — завершал свое письмо прокурор, — но расследование дела, обстоятельства которого мы выше изложили, показывает нам, что натура данного субъекта более чем подозрительна».

Естественно, и речи не могло быть о том, чтобы снова взять его на работу. Лепеллетье, крайне раздосадованный, пошел на хитрость и дождался, пока префект уедет из столицы (об этом ему было известно), и только тогда сообщил плохую новость своему другу. Флоке, сказал он, сделал все, что мог, но его начальство сказало категорическое «нет».

Для Верлена это был очень тяжелый удар. Неужели он никогда не сможет жить нормальной жизнью, неужели он никогда не сможет вернуть себе место в приличном обществе? Неужели его позор будет преследовать его до самой смерти, и даже после нее? Рецидивист, проклятый — вот кем он стал, и всего лишь из-за какого-то «греха молодости»; а ведь он был «в своем праве!».

Он заболел.

Но Судьба уже готовилась нанести ему удар потяжелее.

3 апреля 1883 года он узнал, что Люсьен заболел тифом и помещен в больницу «Милосердие», что на улице Лакапед, дом 1, в палату «Серр». Он немедленно помчался туда. Люсьен был в бреду.

Потрясенный, он навещал его каждый день. Увы! Состояние больного ухудшалось, и врачи уже говорили, что он обречен. Три дня Люсьен, обессиленный, лежал в коме. Последние слова, которые услышал Верлен, были трогательным призывом: «Поль!.. Поль!..»

Он отдал Богу душу 7 апреля в восемь утра. Ему было двадцать три года.

После всех формальностей и обряжения тела в больничной часовне состоялось отпевание.

А потом было долгое шествование до кладбища Иври по пригородным дорогам, где колдобина на колдобине. Немного белых цветов, небольшая процессия: трое мужчин, Летинуа-старший, Верлен и Делаэ, несколько женщин, среди них мать и соболезнующие соседки.

Верлен был спокоен, он был убежден, что душа Люсьена отправилась в рай. Он указал Делаэ на белую обивку катафалка.

— Как у невинной маленькой девочки, — сказал он тихо, — и правда, он это заслужил.

После погребения он с Делаэ проводили несчастных Летинуа домой, а те, верные деревенской традиции, пригласи ли их в дом на скудные поминки.

Верлен часто приходил проведать могилу, украшенную гранитным крестом, который он сам и поставил, и «голубоватыми и розовыми» цветами. Там, на этом кладбище, которое он находил пошлым, он ревностно молился.

И все же его мучила совесть: он не имел права… Его наказало Небо.

Но его слезы в самом деле были слезами отца.

В этой могиле, погребенные навечно, лежали его наваждения, его счастье и большая часть его самого.

Глава XVI

МАЛЬВАЛЬ, ИЛИ ДЕМОНЫ БЕРУТ РЕВАНШ

(май 1883 — май 1885)

Верлен был крайне подавлен после этого несчастья, произошедшего сразу же после провала его попытки вернуться в общество.

Хуже всего было то, что никто не мог понять его скорби, ни мать, ни друзья. Париж стал ему казаться пустым и безынтересным, он снова стал пить, и вернулись тяжелые дни. «Новый левый берег», сменивший название на «Лютеция», продолжал из номера в номер публиковать его прозаические хроники, да и на Монмартре выходил «Шапуар» Салиса, что делало его аудиторию еще большей. Но что-то в нем сломалось. Вокруг была лишь пустая суета.

Пришло время рассчитаться с Летинуа. Верлен с матерью оставили несчастным старикам достаточно, чтобы те могли достойно провести остаток жизни (г-жа Летинуа умрет через несколько месяцев, в начале декабря 1883 года ^[469]), в обмен на принадлежавший им небольшой домик в Мальвале, близ Кулома.

Таким образом г-жа Верлен приобрела недвижимость, состоящую из каменного деревенского дома с пристройками, двором и садом, общей площадью 760 квадратных метров, как это указано в контракте, зарегистрированном 30 и 31 июля 1883 года г-ном Сабо, нотариусом в Пари-Батиньоль. Цена приобретения, вероятно, фиктивная, была 3500 франков.

С этого момента в голове у Верлена была только одна идея — уединиться в Мальвале, жить там в покое и вспоминать о своем сыне. Все же, перед тем как уехать, он приложил усилия к тому, чтобы началась публикация его работы о трех малоизвестных или вовсе неизвестных поэтах — Корбьере, Рембо и Малларме — под названием «Проклятые поэты».