Истоки (Книга 1)

- А кто же их не любит! - воскликнул Денис, подмигнув жене. - Без подруги хлеб горек, не ясно солнце. Половиной зовется недаром.

Темная краска долго не отливала с испятнанного оспой лица Михаила.

- Э-эх, да нечего обо мне толковать! - Михаил пропаще махнул рукой.

Денис поймал его руку и, заглядывая в глаза, участливо спросил:

- А может быть, лучше думать о жизни других, и тогда веселее будет?

Михаил нахмурился, закусив трубку.

- Куда я иду? Впрочем, я никуда не иду, я попал в какой-то круговорот: принимаю себя не за того, кто я есть на самом деле. Часто думаю о смерти. Юрий говорит, о смерти думают больные или дураки. Я здоров, дураком назвать себя не хочется. Это сделают друзья.

- Запутался, заврался! - жестко бросил отец.

Михаил потер лоб.

- Не то я хотел сказать. Общество не ошибается, как и сама матушка-природа. Так вот, я хочу всем сердцем познать и разделить радости и горечь, правду и заблуждения нашего времени. А между тем у меня ни черта не получается... Скверно себя чувствую, временами так больно, будто бегу куда-то по гвоздям. Вот и все.

- А по-моему, это только начало твоей дороги. Борись! Не словами, слова раздражают людей больше, чем дела. Возражают делом, - сказал отец, а мать добавила:

- Человек склоняется перед силой деяния.

Михаил рассказал о своих литературных неудачах, о том, как жестко критиковал его один умный друг: мод, смерть в твоих творениях очень безобразна, а должна быть красивой.

- Врет твой умный, - сказал отец. - Где это видел он красивую смерть? Девка, что ли, она, смерть-то? Дурак, право, дурак! Дай мне адрес этого хвалителя смерти. Придет она ко мне, а я ей скажу: "Ненавижу я тебя, глупая и злая ведьма, иди вот по этому адресу к своему полюбовнику - тебя он считает красивой". А ты, Миша, живи своим умом. Угождать другим терять характер. И жизнь возненавидишь в таком разе.

- Жить своим умом не позволяет кое-что. Например, сам себе мешаю, мое казенное мышление мешает. Вроде могу, но не смею. И все оглядываешься то на Гитлера, то на самураев: а вдруг брякнешь такое, что повредит нашему человеку. Ему и без того нелегко строить, себя ломать, вытаскивать из грязи. Да ты, мамака, читала мои рассказы, ну разве не чувствуешь трусость мою, а?

- Знаешь, Миша, брось пока писать о таких, как Юрий, вообще о руководителях. Не знаешь ты их, далек от них. Добрым легко быть со стороны, а человек, облеченный властью, тяжелый для других. Власть не может гладить по шерстке. Редко кому нравится, чтобы им командовали, повелевали. К тому ж начальники, как характеры, самолюбивы, про них что ни скажи, все кажется им недостаточно умным. Думай о тех, кого знаешь, пиши хотя бы о себе, Миша.

- Вот и я ему говорю то же самое! - послышался голос Юрия, входившего в беседку.

- Мой жизненный опыт лежит за пределами искусства. Я не ударник, не профорг - значит, не герой.

- Ну-с, философствуйте, братцы, а мы с матерью на боковую, - сказал Денис и, улыбнувшись, добавил: - Лишние разговоры все равно что дизентерия.

- Без крику дети не растут, - возразила ему Любовь. - Поспорьте, ребята.

Родители ушли.

- К черту разговор! Без того знаю: слаб и глуп я. Послушен указующему персту и директивному басу умных. Как попугай твердил, что в наших условиях нет места бытовому треугольнику: я люблю ее, а она другого.

- А разве измены свершаются при помощи какой-то другой геометрической фигуры? Уж если "она" разлюбила меня, то, верно, полюбила "его", - сказал Юрий.

- Что ты, дитя! Нет сейчас ни измен, ни жуликов, ни дураков.

- Но ты этому не веришь, Миша.

- Велят - верю. Я же - Кузьма Гужеедов. Дрессированный осел... Я хочу забыться... Нет ли у тебя на примете этаких простых и веселых? Кроме смеха и песен, мне ничего от них не надо. Только, понимаешь, такие... чтобы не было у них фантазии.

- Но почему же непременно без фантазии? - с улыбкой спросил Юрий.

- Женщины с фантазией опасны: они создают в своем воображении твой неправдоподобный образ, потом сами страдают, тебя терзают за то, что не похож ты на их фантастического героя.

- Значит, нужны девушки прозрачных идеалов, простых характеров, а?

- Тертых калачей не нужно. Тем более нахальных.

- Не пойму тебя, - вздохнул Юрий с отчаянием всесильного, вдруг постигнув свою беспомощность.

- Тоска у меня. Вот и все.

- Тоски я не понимаю. Я люблю жизнь, девушек люблю, столкновение, борьбу. Вот моя мотнулась куда-то на проселки, вошла, так сказать, в психологическое пике, но я чую: совсем не уйти ей от меня. Пока живы, будет кружить в пределах видимости. И хоть иной раз убил бы ее, а все ж другую мне не надо. "Боже, убери ту, которую выдумал!" Но это - желание удержать. Да, Миша, очевидно, наше представление о счастье всегда оказывается выше, шире, объемнее, чем само счастье. У тебя, видно, этот разлад. Ты идеалист, Мишка. Ударил первый морозец - и цветы твои повяли. Вот и психологическое недомогание, вот и чудишь. Ну, что уставился на меня?

- Думаю о неточности некоторых поговорок. Говорят: глаза - зеркало души. Сейчас у тебя глаза как дурные фонари на порядочном доме.

- Неудачники, теряя любимых, обретают способность острить. Правда, не всегда удачно. Чаще из них получаются закругленные дурачки.

- А я сейчас ничего так не хочу, как, глупея, закруглиться.

Юрий уверенно обнадежил брата:

- При твоих способностях это сделать нетрудно. Эх, Миша, ни черта ты меня не знаешь. Вообще ты никого не знаешь, живешь в тумане. Вчера ты говорил о своей Вере выдумку, будто она бог знает как романтична. Ерунда! Женщины все реалистки. Романтизм у них внешний, как завитые кудри. Инстинкт материнства - серьезное противоядие против золотухи мысли.

- Я идеалист, ты прав. И хочу покончить с этим раз и навсегда. Сердце горит. Остудить надо. Да не так, как сталь в томильных колодцах, а сразу в холодную воду - и шабаш!

- А я против психологических экспериментов, против убийства робости и чистоты, за которые я люблю тебя. Мы очень разные люди, Миша, очень. И может быть, поэтому тянет меня к тебе. Не забудь сходить на собрание литераторов. У Солнцева.

...Михаил часто просыпался, всякий раз видел над собой грозное темное небо. В душе была все та же отрешенная настроенность. На рассвете услышал чей-то смех. Непонятны и странны были ему этот смех и это черное небо.