Ты помнишь, товарищ Воспоминания о Михаиле Светлове

Я берусь любого более или менее культурного человека научить в несколько месяцев писать стихи. Настолько научить, что он будет печататься где угодно. Научив, я могу его приблизить к кратеру вулкана, называемого искусством, но ввести в кратер я его не могу. Это он сам должен войти. Или сгореть, или стать исследователем, и знаменитым исследователем. Я ловлю на строках молодых поэтов, я с ними очень много занимался, и некоторых из них я приблизил к тайне. Тех, когда я вел семинар в Литинституте, я приближал к тайне (они довольно известные поэты сейчас), но их всех исключили из института. Мне оставили только тех, кого я любого из них и вообще любого человека могу обучить, то есть приблизить к краю кратера. Они у меня опускались в кратер вместе со мной, но обжегся только я один. Когда меня попросили поговорить с вами… я, конечно, хочу вам помочь, но я привык работать конкретно. Я вам выскажу одну мысль, которую вы должны, мне кажется, понять. Дело в том, что, скажем, вот политический деятель и поэт. В чем разница? Цель одна. Но разница в методах и в приемах. Политический деятель говорит: вот у нас, в Советском Союзе, на 250 миллионов есть, скажем, 50 миллионов старых людей, которым нужно помочь. И исходит из того, что 50-ти миллионам старых людей нужно найти средства к существованию и помочь. Как поэт подходит? Он идет не от 50 миллионов. Он идет от одного, двух, трех старых людей. И от них идет к миллионам. Совершенно другой метод отношения к старым людям, правда ведь? Вот, мне кажется, что многие поэты, которые печатаются, и они плохие тем не менее поэты,- они идут от миллионов. Так что я лица, конкретного лица не вижу. А я вижу общую задачу. Но, понимаете, одно дело, когда ты делаешь что-то конкретное для коммунизма, а другое дело, когда ты вообще говоришь: «Да здравствует коммунизм» – и ни черта не делаешь. Понимаете? И вот я, как видите, не могу вам точно ответить на эти вопросы. Если бы мы конкретно работали, я б вам указал бы на какие-то отдельные детали, чтобы вы поняли, как строка может быть частью стихотворения. Как сделать, чтобы в стихотворении не было трех рук и одной ноги, чтобы стихотворение было организмом вполне здоровым, так же, как человек. Вам покажется, что я старался отшутиться. Я, конечно, хотел, чтобы было весело, но вместе с тем я не так уж простоват, как это может показаться с первого взгляда. И когда-то давным-давно я тоже, задумавшись о классиках, написал стихи – это было очень давно, где у меня в одном стихотворении сталкиваются много классиков: и Пушкин, и Лермонтов, и Достоевский, и Толстой. Сначала вам это покажется каким-то менингитом, но к концу стихотворения все объяснится, и вы убедитесь в том, что я вполне нормальный человек».

Светлов читает «Живых героев». Потом «Ямщика», сказав, что это «стихи, написанные сравнительно недавно, год-полтора назад. Они немножко мистические, но мистика иногда бывает очень реалистична».

Потом он начал читать «Все ювелирные магазины – они твои…», но забыл текст и вместо этого прочел «К застенчивым девушкам», сказав при этом: «Вот стихи, которые я давно не читал, и хочу сам убедиться в том, насколько я талантлив». Эта фраза никого не покоробила, не показалась нескромной. Весь вид Светлова – его будничный костюм, небрежная прическа, вернее, всякое отсутствие таковой, его искреннее, даже какое-то наивное желание хоть чем-то помочь слушателям если не понять, то хотя бы почувствовать, что такое поэзия,- все это было так далеко от облика признанного, прославленного, что эти слова, неуместные у любого другого, не могли вызвать никакой неприязни, а лишь увеличили симпатии к поэту.

Но при всей доброжелательности зала, при его восторженном внимании, чуткости ко многим нюансам светловского выступления (это слышно при прослушивании магнитофонной записи вечера: мгновенная реакция, абсолютная тишина, неистовые аплодисменты), это стихотворение во всей его глубине, необычности и беспощадности до многих не дошло. Это естественно. Сложное стихотворение. Странное. Трагичное. И слишком благодушно был настроен зал.

Лишь величайшим, пожалуй, даже чрезмерным доверием Светлова к слушателям можно объяснить, что он решил его сейчас прочитать. Старое стихотворение. Двадцать восьмого года. На юбилейном вечере 1963 года Светлов сказал: «Я могу вам точно объяснить, почему вы меня любите. Я вам сейчас скажу, я думал над этим. У меня есть одно волшебное качество: я могу прожить без необходимого, но без лишнего я прожить не могу». Зал засмеялся, зааплодировал. «И вот так я живу всю жизнь,- продолжал Светлов,- и это мне никаких затруднений не доставляет.

Немножко у нас увлекаются парадностью. Парадностью где-то в искусстве. Я тоже этим не увлекаюсь и тоже это у меня великолепное качество. Потому что вот – любое собрание, и потом все расходятся по домам. И там вы один. Поэтому… все-таки вы советский художник и советский поэт, но мне все-таки кажется, я не знаю, я по себе сужу… Что такое художник? Это одиночество, вошедшее в коллектив. И так я живу. Я пишу, и никто другой за меня не пишет. Но понимаете, ведь не так легко все пишется. А иногда мне кажется, когда не работается, что-то не получается, что жизнь – это густо заселенная пустыня. Вы понимаете, о чем я? Без людей я не могу, а с людьми я не всегда могу. Ах ты боже мой… И вот поэтому я… я не хочу вас задерживать. Я вам рассказываю какие-то основные свои принципы, то есть я их, может быть, не осознаю, может быть, я их только сейчас, с ходу, и придумал. Но я думаю, что я работаю правильно и что я вам доставлю еще немало радости».

Светлову не раз приходилось в письменном и устном виде рассказывать историю «Гренады». В очередной раз ему пришлось это сделать в одном из радиовыступлений в 1958 году. Запись этого выступления, уже после смерти Светлова, я услышал в Красногорском архиве кино- фоно-фотодокументов:

«Воспоминания цепляются за воспоминания, и боюсь, эта цепная реакция помешает строгости и стройности моего рассказа. В 26 г. я проходил днем однажды в Москве по Тверской, мимо кино «Арс», там теперь помещается театр имени Станиславского. В глубине двора я увидел вывеску – гостиница «Гренада», и у меня появилась шальная мысль: дай-ка я напишу какую- нибудь серенаду. Но в трамвае, по дороге домой, я пожалел истратить такое редкое слово на пустяки. Подходя к дому, я начал напевать: Гренада, Гренада. Кто может так напевать – не испанец же? Это было бы слишком

примитивно. Тогда кто же? Когда я открыл дверь, я уже знал, кто так будет петь: ну конечно же мой родной украинский хлопец. Стихотворение было уже фактически готово. Его осталось только написать, что я и сделал. Я часто думаю: каким образом происходит процесс творчества? И эти думы мне очень мешают. Я начинаю констатировать, вместо того чтобы чувствовать: вот я радуюсь, вот я печалюсь, вот я люблю – и через час будет готово стихотворение. Это может привести к полной погибели твоей как поэта. После многих лет, исследуя свое тогдашнее состояние, я понимаю, что во мне накопилось тогда большое чувство интернационализма. Я по-боевому общался и с русскими, и с китайцами, и с латышами, и с людьми других национальностей. Нас объединило участие в гражданской войне. Надо было только включить первую скорость, и мой интернационализм пришел в движение. Значит, главная гарантия успеха твоего будущего сочинения – это накопление чувств и, значит, твоего отношения к действительности. Если ты хочешь как поэт принести пользу людям, то ты можешь сделать это только «размозолев от брожения», как сказал Маяковский. А сейчас прочитаю это стихотворение».

Последний раз (уже в больнице) Светлова записывал корреспондент «Кругозора» Владимир Возчиков.

Одно из стихотворений, которое тогда прочитал Светлов, так и называлось «В больнице».

Еще он прочитал «Голоса», «Музыка ли, пенье, что ли, эхо ли…».

Из этих записей Возчиков сделал для журнала пластинку. Она открывала первый номер «Кругозора» 1965 года. Белая гибкая пластинка. Яков Хелемский хорошо сказал о ней: первый памятник поэту. К записям, сделанным в больнице, Возчиков прибавил еще одну – конечно, это была «Гренада».