Роман-воспоминание

— Толя, со мной беседовал Александр Николаевич Яковлев, хвалил твой роман.

— Очень хорошо, печатай.

— Он сказал, что надо кое-что сделать.

— Я все сделал, печатай, печатай.

— Прямо с колес я пустить не могу. У нас очень большой портфель, писатели ждут по году.

— Несерьезно, Сережа. Ты имеешь указание секретаря ЦК партии. Чего тебе еще нужно?

— Никакого указания Яковлев не дал, я ему жаловался, что не пропускают Тендрякова, и он сказал: «Есть еще интересный роман Рыбакова». Это не указание, а просто читательское мнение…

— Я ваших тонкостей не понимаю, решай: будешь печатать роман или нет?

— Я должен подумать, мы еще вернемся к этому, — уклончиво ответил он.

Итак, Яковлев осторожно зондирует почву, возможно, после нашего утреннего разговора хочет действовать через Баруздина. Но отношение Баруздина к роману, а главное, к Сталину мне известно, нахлебаюсь я с ним.

Тут же разыскал Ананьева:

— Торопись, Толя, один главный редактор журнала уже закидывает удочку насчет романа.

— Кто этот главный редактор?

— Сказать не могу, не имею права. С ним говорил Яковлев, одобрил роман.

— Обманул тебя твой главный редактор. Ничего ему Яковлев не мог сказать, ведь он не читал романа, так ведь? Читал Яковлев твой роман?

— У него спроси.

— И спрашивать не буду. Съезд заканчивается, слышал выступления? Хоть один произнес это имя?

— Какое имя?

— Сталина. Его даже упоминать нельзя — ни за, ни против. А ты хочешь, чтобы твой роман напечатали. Ты знаешь мое отношение к «Детям Арбата». Два года уже, как я с ними разбежался, а меня мордой об стол. Второй раз не хочу.

Получили от машинистки новый вариант романа. Вычитали с Таней. Ошибок полно, надо забеливать, подклеивать, перепечатывать абзацы, страницы…

Отвез рукопись в ЦК Кузнецову, помощнику Яковлева. Он забыл выписать мне пропуск, но охранники, узнав, что я автор «Кортика», связались с ним, пропустили. Кузнецов долго извинялся: думал, я знаю его внутренний телефон, позвоню снизу. Сын бывшего секретаря Ленинградского обкома А. А. Кузнецова, расстрелянного по приказу Сталина в 1950 году по известному «Ленинградскому делу», относился ко мне с симпатией. Красивый брюнет лет сорока, однако глаза типично «псковские» — серые, холодные, смотрят прямо на собеседника. Но и я, как всегда в таких случаях, вперся в него взглядом. Опустить глаза пришлось ему.

Я положил на стол рукопись и письмо Яковлеву, где коротко изложил, что именно я сделал, и повторил, что ни в каких обсуждениях участвовать не буду, его, Яковлева, требования выполнил, этот вариант последний, прошу или передать роман для публикации, или вернуть мне, я сам решу его судьбу.

Кузнецов прочитал письмо, покачал головой.

— Но ведь сейчас положение в Союзе писателей изменилось, выбрано представительное бюро, так сказать, мозговой центр, теперь сами писатели будут решать судьбу литературы.

— Бюро — это аппаратные игры, Валерий Алексеевич, мертворожденная организация. Власть у тех, у кого на столе правительственный телефон — вертушка, они по-прежнему будут душить литературу. Я свой роман на удушение не отдам, так прямо и скажите Александру Николаевичу.

— Александр Николаевич будет огорчен, он да и все мы считаем, что на съезде многое сдвинуто с места.

— Будут публиковать правду, тогда можно будет говорить о достижениях. Все остальное, простите, болтовня.

— Тут про вас ходит много разговоров, говорят, вы сидели…

Я кивнул на рукопись:

— Прочитайте, все узнаете.

— Обязательно… Говорят, вы воевали…

— Да, в Восьмой гвардейской армии.

— Это та, что была под Сталинградом Шестьдесят второй?

— Та самая.

— А вы знаете, эту армию создал Колпакчи, мой тесть, я женат на его дочери.

— Колпакчи — знаменитый генерал, хорошо воевал. На фронте мы это имя слышали. Жаль, погиб так нелепо.

— Да, авиакатастрофа… Хорошо, Анатолий Наумович, ни о чем не беспокойтесь, все передам Александру Николаевичу — и рукопись, и нашу беседу.

Второй раз Яковлев читать роман не будет, но «по кругу» его не пустит. Скорее всего, передаст Баруздину, скажет, что он от меня требовал, — пусть Баруздин проверит, внес ли я эти поправки, и вообще пусть посмотрит и решит как главный редактор. Мои предположения оправдались частично: Яковлев сказал Баруздину о поправках, но рукописи не переслал — переслать рукопись значило бы дать письменную директиву о публикации. Такой директивы Яковлев давать не хотел, все на словах: обычная цековская манера. 9 августа Баруздин мне позвонил, в тот же день на даче в Переделкине я ему передал рукопись, через неделю он прислал мне свой отзыв. Приведу его заключительные абзацы:

Мой ответ был коротким: «Понятие „журнальный вариант“ — сомнительно. Если роман поддается сокращению, не теряя смысла и художественных достоинств, его надо сократить и в книге. Если он эти достоинства теряет, его нельзя сокращать ни в журнале, ни в книге. Поработаем, и тогда определится окончательный размер публикации».

Сергей Баруздин был человек писучий, ответил и на это письмо. Привожу из него некоторые строки, показывающие, «откуда растут ноги»:

Заседание редколлегии журнала состоялось 9 сентября 1986 года. Начал, естественно, Баруздин:

— Толя, все, что я тебе писал, то, что будут говорить здесь товарищи, — это личное мнение каждого. Хочешь — принимай, не хочешь — не принимай, ты автор, тебе решать. Единственное, о чем прошу, — учесть требования Яковлева. Мы с ним говорили ровно час о твоем романе. Яковлев сказал: «Если Рыбаков это сделает, я за эту вещь берусь лично, не будет никакого ИМЭЛа, никакой цензуры». Понял? Роман пойдет зеленой улицей. Без этих поправок Яковлев роман не поддержит, тогда начнутся ИМЭЛ, цензура, там роман зарежут. Выбирай.

— Ничего себе — свобода выбора…

— Нам не на кого опираться, кроме Яковлева. Если я ему доложу — все сделано, то мы находимся под охраной секретаря ЦК партии, никто нам не страшен. Ситуацию я тебе изложил, послушаем товарищей.

— Этот роман — эпоха в развитии советской литературы, — сказал Аннинский, — могучая, мощная, шекспировской силы вещь. Какое счастье, что она попала в наш журнал. Ее невозможно сокращать ни в чем. Изъять письмо Николаева недопустимо — рушится конструкция. Сталина трогать нельзя, без Сталина все пропадет. Я решительно за печатание в таком виде.

Взял слово незнакомый мне заведующий отделом очерка Калещук, здоровый такой парень, в редакции его называли «китобоем».

— Мы все изолгались, цепляемся за этот труп, сколько можно?! Пора покончить с этим! Из-за Сталина наша экономика в полном прорыве. Или мы будем строить свободное социалистическое общество, или будем держаться за Сталина и вернемся ко всему ужасу, который был при нем. Я, как и Аннинский, считаю, что получить такой роман — наша великая удача, и не понимаю, Сергей Алексеевич, как можно ставить вопрос о восемнадцати листах?!