Господин Пруст

Г-н Пруст колебался и, наконец, сказал мне:

—     Селеста, мне все-таки надо решиться и спросить у г-на Пуле, не может ли он приехать к нам со своим квартетом. Я напишу ему, и пусть Одилон отвезет письмо.

Письмо было доставлено, и Гастон Пуле в принципе согласился. Но соверши­лось это далеко не сразу. Надо было позаботиться о том, чтобы все прошло безу­пречно. По просьбе г-на Пруста от квартета приезжал виолончелист Луи Рюссен, и они совещались. Потом как-то поздно вечером Одилон возил самого г-на Пруста к Гастону Пуле даже без предупреждения, но возвратился он совершенно оча­рованный:

—     Г-н Пуле уже лег спать и открыл мне, одетый в пижаму. Мы обменялись извинениями. Он был очень любезен, и я договорился с ним о дне. Придется потра­тить много денег, Селеста, но многие заплатили бы еще больше, значительно больше, чтобы только послушать это гениальное произведение и этих великих музыкантов. Я хотел пригласить еще кое-кого, но тогда мне пришлось бы заниматься гостями, а не слушать, или, во всяком случае, вполуха. И раз уж все это нужно для меня, пусть лучше никого не будет.

Затем последовали указания касательно приготовлений.

Здесь следует разъяснить еще одну вещь. Почему-то считалось, что г-н Пруст приглашал квартет Пуле несколько раз. Это совсем не так. Было всего лишь од­но-единственное исполнение. Кроме того, говорили, будто все происходило на бульваре Османн, прямо в комнате г-на Пруста. И это тоже выдумка, как и все по­добные фантазии, которые я по мере сил стараюсь исправлять. Не знаю уж, кто именно постарался в этом случае. Может быть, все перепутал Массис, приходивший к нам раньше на бульвар Османн. Во всяком случае, я категорически заявляю: этот музыкальный вечер был в 1920 году на улице Гамелен и отнюдь не в комнате г-на Пруста. Кроме того, повторю еще раз, он так и остался единственным...

Я не только помню весь интерьер, ведь именно мне пришлось заниматься всеми приготовлениями, а указания г-на Пруста отличались такой скрупулезностью, что не могло быть и речи о какой-либо путанице. Я и до сих пор слышу его голос:

—     Дорогая Селеста, позаботьтесь, чтобы в гостиной было все как следует приготовлено. И, главным образом, не забудьте закрыть камин. Г-н Пуле очень на­стаивал на этом. Как он сказал, звук должен концентрироваться во избежание из­лишних потерь.

Помню, как я расставляла стулья и перетащила в гостиную из соседнего бу­дуара большое кресло, обитое каштановым бархатом, на котором он мог бы вытя­нуться во время концерта. Места самих музыкантов располагались точно по центру комнаты. Нет, я никак не могла ошибиться.

Сочинили еще и целую драму, будто бы г-н Пруст ездил на такси Одилона поднимать в полночь и без предупреждения музыкантов, несмотря на все их протесты. Это полная бессмыслица, время было оговорено заранее, и все приготовлено, в том числе и такси для них.

Но легенда пошла еще дальше — оказывается, г-н Пруст сидел в такси, уку­тавшись почти до макушки периной, а в ногах у него стояла супница с горячим пюре! Просто невообразимо, как только можно печатать подобный вздор. Во-первых, наша единственная перина была вынута из стенного шкафа уже перед самой смертью г-на Пруста. Для такси он надевал только свое пальто на меху и никогда не брал с собой даже плед. Ну, а супница с горячим пюре — это просто смехотворная выдумка. Он в жизни не ел пюре. Я уже упоминала, что делала пюре для Одилона, но чтобы он брал его с собой в такси!..

Правда только, что, действительно, ездили за музыкантами привезти их к часу ночи, а г-н Пруст сидел, вытянувшись в покойном кресле, пока они занимались приготовлениями. Тщательно занавесив окна, я вышла и оставалась в прихожей на случай, если понадоблюсь г-ну Прусту.

Они сыграли этот квартет, и он слушал полулежа, с закрытыми глазами — это я все-таки увидела. Говорили, что во время перерыва я будто бы подавала жареный картофель с шампанским, как тогда Массису на бульваре Османн. Ничего подобного не было. После антракта г-н Пруст попросил музыкантов еще раз сыграть ему одну из частей квартета, но я не могу сказать, какую именно. Когда все закончилось, он очень благодарил их и спустился вместе с ними на улицу. Но я не припоминаю, чтобы там уже стояли четыре такси, как об этом рассказывали. Скорее всего, он поехал вместе с ними сделать еще кое-какие заметки и мог отвезти их ужинать в пивной зал «Липп» на бульваре Сен-Жермен.

Перед прощанием он отдал им деньги. Я не сомневаюсь, что каждому при­шлось больше чем по пятьсот франков. В подобных случаях он не скаредничал и был более чем щедрым. Все деньги взял Гастон Пуле. И, конечно, г-н Пруст не скрывал от меня, что это была очень большая сумма.

—     Весьма крупный расход, Селеста. Да еще все эти беспокойства. И как я ус­тал! Но так нужно.

Он не добавил: «...для моего труда», в чем, конечно, не было ни малейшего сомнения.

Чтобы покончить с измышлениями — не упустили еще придумать, будто он просил повторить весь квартет, потому что заснул при первом исполнении. Это просто глупость. Я говорила, что он закрывал глаза, но такое бывало даже в присут­ствии гостей — зато какое внимание и понимание скрывалось за этими закрытыми глазами! Со мной у него случалось это очень часто, когда он слушал и даже когда говорил сам.

Я останавливаюсь на всех этих выдумках прежде всего из чувства долга перед истиной. Но меня еще неприятно поражает, что ради привлечения к себе внимания люди готовы исказить образ человека, который весь отдавался своему труду вплоть до пожертвования самой жизнью, стремясь лишь к постижению всей правды.

Он так и светился изнутри, рассказывая мне о том кусочке желтой стены на картине Вермеера. Именно такими впечатлениями г-н Пруст поддерживал в себе пламя жизни, которую приносил в жертву своей работе.

XXIX

СЕЛЕСТА, Я НАПИСАЛ: «КОНЕЦ»

Его сжигало время. Оно гналось за ним по пятам в каждой его книге, и он ощущал жизнь как ловушку, из которой невозможно выскользнуть. За все годы, проведенные вместе с ним в этом перевернутом наизнанку мире, почти полностью закрытом извне, где был чуть ли не свой особенный календарь — то одни воскресе­нья, то одни только будние дни, со своими собственными, ни на что не похожими часами, где стрелками управлял г-н Пруст, — за все эти годы не бывало и дня, чтобы хоть как-то не прорвалась его боязнь оставить свой труд незавершенным. Не было жалоб или нетерпеливости, но говорилось об этом мягко и с улыбкой, словно вздох, исходивший из самой глубины его бесконечной усталости в конце наших долгих бдений.

—     Селеста, зачем я только ездил?! Какая скука! У меня пропал целый ве­чер... и это когда не хватает времени!

—     Сударь, но все-таки нужно хотя бы немного отвлечься и передохнуть...

—     Нет, Селеста, мне нужно торопиться. Еще столько дела! Я должен был остаться и спокойно работать.

Или вдруг, часов в девять утра:

—     Боже мой, Селеста, как мы заговорились! Я и не заметил, что уже так поздно. Сколько потеряно времени!

Хоть он и не говорил мне, но я не сомневалась, что он еще будет работать. Иногда я решалась спросить его:

—     Сударь, но когда же вы спите?

—     Не знаю, Селеста, я не знаю...

Мне кажется, что работа продолжалась и в его задремываниях. Это были ка­кие-то лихорадочные состояния.

Но, как лейтмотив, его всю жизнь преследовала боязнь не довести до конца задуманное.

—     Дорогая Селеста, у меня совсем нет сил, а надо двигаться вперед... Если мне не удастся закончить, значит, я впустую пожертвовал своей жизнью!

Сколько раз он говорил мне это. Или:

—     Время торопит... Смерть гонится за мной, а я все никак не могу кончить. Стараясь обратить все в шутку, я отвечала:

—     Так в чем же дело, сударь? Зачем тогда тянуть? Заканчивайте — и все. Он смотрел на меня с терпеливой и снисходительной улыбкой:

—     Дорогая Селеста, вы думаете, все так просто? От меня совершенно не зависит, когда напишется слово «конец».