Личности в истории. Россия

В 1955 году Завадский лишил Раневскую роли, и она перешла в Театр им. Пушкина. А в 1966 году был снят фильм «Сегодня – новый аттракцион». Роль директора цирка стала для Раневской последней ролью в кино. В середине шестидесятых она вернулась в театр к Завадскому, где проработала до конца своей жизни.

Шли годы. Раневская была уже немолодой женщиной, но замуж так и не вышла, «смотреть не могла на мужчин» после своей несчастной девической любви к одному актеру. Так получилось, что она постоянно чувствовала себя космически одинокой. Это чувство появилось еще в родительском доме и не покидало ее всю жизнь.

Однако у Фаины Раневской, несмотря на ее сложный характер, были преданные друзья. Павла Вульф, ее очаровательный внук Алеша, «эрзац-внук», как называла его Раневская, Любовь Орлова, конечно Анна Ахматова, с которой они познакомились в Ташкенте во время эвакуации 1943 года. Ахматова была очень больна, и Раневская выхаживала ее. В Москве их дружба стала еще крепче. Иногда Раневская звонила Ахматовой и говорила: «Сегодня мне приснился Пушкин!», на что поэтесса кричала: «Еду!» – и мчалась в гости послушать сон про Пушкина. К Пушкину у них обеих было особое отношение. Фаина Георгиевна даже писала в одном из своих дневников: «Я в последнее время ничего не читаю. Я перечитываю. И все Пушкина, Пушкина, Пушкина. Мне даже приснилось, что он входит и говорит: как ты мне, старая дура, надоела!..» Она не стеснялась крепких фраз даже по отношению к себе. Без них она была бы не Раневской.

А еще ее постоянно окружали домработницы, становившиеся настоящим кошмаром. Они воровали вещи Раневской, а взамен приносили в ее жизнь что-то чужое, неприятное. Самой колоритной из них, пожалуй, была деловитая Лиза. Рассказывают, что однажды, придя домой, Фаина Георгиевна услышала требовательный украинский голосок Лизы, разговаривавший по телефону: «Это дезинхфекция? С вами ховорить народная артистка Раневская. У чем дело? Меня заели клопи!»

Конечно, Фаине Георгиевне докучали многочисленные поклонники. Писали ей письма с признаниями в любви и просьбами «помочь стать артистом». «Бог поможет», – отвечала Раневская. Она понимала, что это все не то, что любят не ее, а ее героинь. После спектакля она часто смотрела на цветы и корзину с письмами и грустно замечала: «Как много любви, а в аптеку сходить некому».

Она не раз повторяла, что не была счастлива в любви, говорила, что ее внешность испортила ей личную жизнь. Не любила свое лицо, называла его «старушечьим». В какой-то момент перестала ждать взаимности от тех, кто ей нравился, а ждала только, когда успокоится сердце, когда закончится его бесполезный бунт. Глубоко переживала свое одиночество: «Будь он проклят, этот самый талант, сделавший меня несчастной!»

Ее спасение было в самоиронии. Она не просто критиковала себя, она удивительно точно и дерзко замечала в себе и в других самые яркие черты. Шутила как дышала…

В те же шестидесятые, когда Раневской уже присвоили звание народной артистки СССР, ею заинтересовался КГБ. К Фаине Георгиевне направили сотрудника, который говорил про «проклятый империализм» и «долг советского гражданина оказать посильную помощь по защите завоеваний социализма». Раневская, куря папиросу, слушала молодого сотрудника и в конце его речи сказала, что «давно ждала этого момента» и что «лично готова разоблачать происки ненавистных империалистических выползней». Но боится, что ничего у нее не получится, потому что живет она в коммунальной квартире и… громко разговаривает во сне: «…вдруг ночью, во сне, я начинаю сама с собой обсуждать способы выполнения вашего задания… а вокруг меня соседи, которые неотступно следят за мной вот уже на протяжении многих лет…» Сотрудника убедила: Раневской дали отдельную квартиру, но работать с КГБ она все равно отказалась.

Когда переезжала на новую квартиру, была очень взволнована, металась по всему дому в поисках своих «похоронных принадлежностей». Потом отыскала их – это оказалась коробочка со всеми ее орденами и медалями…

Фаина Георгиевна непросто переживала старческие годы. «Страшно, когда тебе внутри восемнадцать, когда восхищаешься прекрасной музыкой, стихами, живописью, а тебе уже пора, ты ничего не успела, а только начинаешь жить!» Шутила над своим возрастом: «Молодой человек! Я ведь еще помню порядочных людей… Боже, какая я старая!»

Она ушла со сцены в 1982 году, когда ей было 87. За десять лет до этого она блестяще играла миссис Сэвидж, дорогую для нее роль, с которой не расставалась долгие годы. За десятилетие было еще много ярких работ. Но самые последние спектакли: «Дальше – тишина», «Правда хорошо, а счастье лучше» – давались все тяжелее и тяжелее. Раневская металась по сцене, что-то забывала… После спектаклей заявляла, что ей сто пятнадцать лет, брала на спектакли своего пса Мальчика, потому что «боялась оставить его одного», – до последних минут театральной жизни оставалась верной себе, эксцентричной и доброй.…Кто же она, Фаина Раневская? «Театральная эгоистка», человек с непростой судьбой и не покидающим ни на минуту чувством одиночества? Философ с сигаретой, язвительная особа, ранимая душа? Я не могу ответить. Но почему-то, когда я задаю себе этот вопрос, то внутренне улыбаюсь – должно быть, оттого, что догадываюсь, как бы ответила сама Раневская, хитро прищурившись и доставая из пачки очередную сигарету.

Вацлав Дворжецкий. Искусством – побеждать! Мария Пионтковская

Вся жизнь Вацлава Яновича Дворжецкого – пример торжества духа и колоссальной борьбы за право оставаться человеком в любых обстоятельствах.

Искусство быть собой

«На все происходящее со мной я смотрел как бы со стороны. Было страшное любопытство: зачем все это? Что дальше? Имеет ли все это какой-то смысл? Конечно, я прекрасно знал, что нахожусь в заключении, но это не было главным! Удивительно: в то время я не стремился на свободу. Свобода всегда была внутри меня».

Вацлав Дворжецкий оказался в сталинских застенках в 1929 году, ему было 19, и провел там в общей сложности 14 лет, с небольшой «передышкой» в конце тридцатых, когда и успел родиться его старший сын Владислав.

Девятнадцать лет. Мальчишка, студент Киевского политехнического института, только что окончивший театральную студию при польском театре… Арест, пересылки, допросы (день, ночь – неважно), одиночная камера… И полное непонимание: что происходит? За что взяли? Чего ожидать, каких обвинений? Он мог только догадываться, что «взяли» его, скорее всего, за дворянское происхождение (польский род Дворжецких восходит корнями ко временам восстания Тадеуша Костюшки) и за ГОЛ – Группу Освобождения Личности, организованную им с однокурсниками при заводе «Коммунар».

Да только ГОЛ – безобидное объединение, а не подпольная организация с антисоветской пропагандой (так было на самом деле, но не для ГПУ и сталинских приспешников). Чем же они таким занимались? Собирались изредка вечерами и читали – Гегеля, Спенсера, Шопенгауэра, Ницше, Достоевского, спорили, обсуждали, говорили о свободе совести и свободе слова. Была энергия, и было желание что-то изменить, бороться, но за что? До революции понятно, за что боролись и с кем, а теперь враги свергнуты, но свободы так и нет, наоборот, одни запреты, унижения, жизнь не стала лучше, и свойственное молодости стремление к изменению, движению, открытию чего-то нового заставляло задумываться: а что дальше? Как дальше? Им хотелось жертвовать всем, рисковать, «хотелось сдвинуть что-то с прямолинейности, увидеть, услышать, попробовать…» Попробовали… Статья 58, 10 лет без права переписки.

Сидя в одиночке в ожидании решения суда или очередной пересылки, он «наматывал круги» по камере: каждый день семь-десять километров – чтобы не потерять форму, не опуститься, не отупеть, сохранить способность действовать и мыслить. В своей книге «Пути больших этапов», которая вышла в 90-е годы, Вацлав Дворжецкий пишет, что самым страшным в тюрьме было то, что «не давали трудиться». Все психологическое давление было направлено на то, чтобы унизить, низвести человека до скотского состояния, проявляющего только низменные инстинкты. Он придумывал себе занятия, например штопал носки. Целый процесс, занимавший 10 дней: сделать иголку из рыбьей кости, распустить часть, чтобы достать нитки, потом потихоньку класть стежки… Это помогало выжить. А еще – его актерская природа, его призвание. Среди заключенных были и «политические», и «бытовые», и урки, чувствовавшие себя в тюрьме как дома, а в лагере – почти что на свободе и, конечно, королями по отношению ко всем остальным. А надо было выжить, во что бы то ни стало выжить и сохранить свое достоинство человека. Природная наблюдательность, умение видеть, слышать, запоминать и трансформировать помогли ему и в этом: входя в очередной незнакомый барак или камеру, он, пользуясь обрывками услышанных разговоров, имен и уже в совершенстве владея дореволюционной «феней», мог разыграть этюд «я свой, я пахан» – на несколько дней это обеспечивало некоторую неприкосновенность.