Воспоминания

В один из таких обходов по городу я как-то встретился часу в 6-м утра с графом Александром Карловичем Сиверсом. Он очень обрадовался, встретив меня, и попросил показать ему все мои работы. Он так остался доволен сделанною совместно со мною прогулкою, что упросил меня ежедневно заходить за ним часов в 5 утра, чтобы вместе совершать обход работ. Он пил минеральные воды, и утренний моцион ему был необходим. Хотя мне это было и не особенно удобно и заставило меня выходить из дома несколькими минутами ранее 5 часов утра, но все-таки, конечно, я с удовольствием принял предложение, и, таким образом, начались мои совместные ежедневные прогулки по городу с губернатором, сопровождавшиеся иногда неожиданными инцидентами.

Так, например, один раз мы были на постройке гостиного двора, в котором строения вышли уже из земли и производилась кирпичная кладка стен. Я заметил, что один из рабочих кладет кирпичи на известь, не обливая их предварительно водою, а потому я и покричал за это на рабочего. Стоявший возле меня граф, услышав мои слова, спросил: «А разве нужно сперва обливать кирпичи», и при моем утвердительном ответе и разъяснении схватил рабочего за волосы и за бороду и начал его сильно тискать, приговаривая: «Обливай, сукин сын, обливай, не жалей ручек, обливай!» Натешившись над ним вволю, он вынул портмоне и вручил наказанному какую-то мелочь, приговаривая: «Смотри, мошенник, другой раз я этим не ограничусь, а велю исполосовать тебе спину в полиции». И что же? При вечернем обходе той же постройки я услышал между рабочими-каменщиками следующий разговор: «Ишь, Митюшка, счастливец, утрось его графское сиятельство своими ручками отколошматил да еще полтинником наградил, в сорочке родился!» А другой на это отвечает: «Да, брат, не всякому такое счастье выпадает!» Это было говорено не то что с сарказмом, а действительно с завистью. Да, были времена!

Другой раз, помню, мы подходили к строящемуся тоже под моим надзором каменному мосту. Там происходила забивка свай под застои. Они забивались копром и довольно тяжелою бабою. Еще издали мы услышали неизбежную дубинушку. Граф пристал ко мне, чтобы я велел при нем пропеть самую нецензурную дубинушку, какую только знают рабочие. Хотя я говорил графу, что едва ли рабочие согласятся при нем исполнить эту пикантную пьесу, но граф настаивал на этом. И вот, подойдя к рабочим, мы услышали очень скучную, так называемую монастырскую дубинушку, а потому я, отозвав одного из рабочих, велел ему, чтобы он распорядился об исполнении самой скоромной дубинушки, которую они только знают, добавив, что верно они за это получат магарыч. После долгих пошушукиваний, выискался один смельчак-солист, который звучным тенором начал петь прибаутки одна другой скоромнее и за всяким таковым припевом хор, человек из 15-ти, начинал «ухать». Да и ухнули же они, никого не оставив незатронутым! Граф хохотал до слез и в конце концов дал на всю ватагу на целое ведро водки, кажется, трешницу.

Но не все и не всегда было тихо и мирно во время наших совместных утренних прогулок. Помню один инцидент, который вызвал сильнейший протест с моей стороны сиятельному начальнику. Это случилось следующим образом. Один раз, оканчивая уже свою утреннюю прогулку, мы зашли на арестантские работы по мощению улицы. Графу показалось, что работы идут очень медленно, и он распушил на чем свет стоит конвойных надзирателей и ротного офицера. И затем обратился ко мне, выговорив тоже, как будто бы с упреком: «Ведь не могу же я, Андрей Михайлович, сам стоять с хлыстиком в руках, чтобы погонять арестантов!» Это меня взорвало, и я сейчас же с дрожью в голосе ответил: «Равномерно и я, ваше сиятельство, не могу принять на себя обязанности стоять с хлыстиком при арестантских работах». Сиятельный граф долго смотрел на меня и на мое возбужденное состояние и ни слова не ответил. Молча ушел с работы, я тоже молча последовал за ним. Но дойдя до места, где мы обыкновенно расставались, я сказал: «Имею честь кланяться вашему сиятельству». Он ответил: «Прощайте», подал мне руку, и мы расстались. Весь этот день я размышлял: следовало ли мне на другое утро заходить к графу, чтобы вместе идти с ним на работы. Результатом моих размышлений было то, что зайти следует. И действительно, на другой день я к 5 часам утра был уже в приемной графа, и ровно с боем 5 часов дверь из кабинета отворилась, и вышел граф: «Ах, Андрей Михайлович, я очень рад, что вы на меня не сердитесь, доказательство чего вижу в том, что вы зашли за мной. Очень рад, благодарю вас, двинемся в путь!» И этим полуизвинением дело было кончено, и мы по-прежнему остались с ним в наилучших отношениях.

Выше я уже упоминал, что, едучи из Симферополя в Екатеринослав, я перечитывал обличительные повести Елагина, в коих выставлены личности гор. Екатеринослава. Это недавнее перечитывание и моя плохая память относительно названий и фамилий сыграли со мною очень гадкую штуку. Раз как-то, когда я докладывал графу какое-то дело, которое касалось отчасти земских повинностей, то граф сказал мне: «Вам бы следовало поговорить об этом со своим тезкой Андреем Михайловичем, вы ведь, вероятно, уже знакомы с ним?

Андрей Михайлович Миклашевский был действительный статский советник и губернский предводитель дворянства, но по Елагину, он имел фамилию Боклашевский. Я перемешал настоящую фамилию с вымышленной и брякнул не запинаясь: Да я уже говорил об этом с Боклашевским». — «Где? как? с каким Боклашевским?.. Да это вы и меня окрестите графом Бородавкиным!» Я испек такого рака, что даже и теперь, через 36 лет, становится совестно. «Верно, злодей, начитался Елагина?» Что мне было отвечать, я стоял как дурак и кое-как оправился.

Но не все же я работал и занимался. По вечерам я начал ходить в клуб, где мало-помалу ознакомился со всем городом. Конечно, меня избрали по первому же предложению в члены клуба, и я по вечерам очень часто стал посещать это злачное место. Этот клуб тогда был единственным в г. Екатеринославе, он был всесословный: тут были членами и дворяне, и чиновники, и купцы, а потому членов было, кажется, более 300 человек, и клуб благоденствовал. Много потом я видел клубов в различных городах, но такого благоустроенного, как Екатеринославский в период времени 1860–1863 гг., я не встречал.

При обстоятельствах, совершенно для нас благоприятных, наступил, наконец, и новый 1861 год. Служебные мои занятия были те же самые, что и в 1860 г.

Тут мне нужно будет сообщить еще об одном знакомстве, которое мною сделано еще с самого водворения моего в Екатеринославе. Знакомство это было с Василием Петровичем Ульманом. Василий Петрович Ульман был контролером приказа общественного призрения. Младший брат его, Роберт Петрович, выписанный старшим из Риги, открыл в Екатеринославе торговлю, которая тогда только что устанавливалась в городе. Впоследствии они образовали торговый дом Ульман и К°, и их дела шли очень хорошо. В магазинах производилась различная торговля. Тут был и маленький банкирский дом с доступными по тогдашнему времени операциями; тут же был и музыкальный магазин с продажею и выпискою различных инструментов и нот; тут был и мебельный магазин, и продажа земледельческих орудий и проч. Познакомился я как с магазином, так и с хозяевами его, когда приехал в Екатеринослав и понемногу стал обзаводиться мебелью.

Случилось следующее: губернатор граф Сиверс был в отпуску в Петербурге, и должность его исполнял вице-губернатор Баранович. Раз как-то мне нужно было сделать какой-то доклад от строительной комиссии, и я поехал к Барановичу. Но в кабинете были уже другие лица с докладами, а потому я и уселся в приемной, поджидая призыва меня. Как вдруг из кабинета вышел Василий Петрович Ульман; поздоровавшись со мною, он сказал:

— А что, Андрей Михайлович, вы докладывались уже? [34]

— Да, Баранович уже извещен, что я здесь.

— Да все равно, там у него Краевский держит доклад и, вероятно, минут 15 пробудет еще в кабинете. Не выйдем ли мы покамест на улицу, я хотел бы вам сообщить кое-что.