Собрание сочинений в 8 томах. Том 2. Воспоминания о деле Веры Засулич

Пословица говорит: «На ловца и зверь бежит». То же случилось и со мною в общем собрании. Этот зверь побежал на меня в виде дела об архангельских поморах, которое состояло в том, что… ^[100]

Присутствовавший в заседании Саблер, не привыкший встречать возражений на свои сладкоречивые заключения, был сначала удивлен, потом неприятно поражен и наконец явно обижен, когда я встал и при напряженном внимании обступивших меня сенаторов, которым хотелось, по выражению одного из них, «послушать кассационного соловья», отделал его на обе корки, поставив вопрос в широкие рамки. Старцы согласились со мною почти единогласно в количестве, значительно превышавшем узаконенные две трети, так что вопрос был решен окончательно и бесповоротно. Уходя из заседания, Саблер мне сказал с нескрываемым раздражением: «Удивительное решение! Этим уж мы исключительно вам обязаны!» — «А эти «мы», — отвечал я, — то есть вы и Константин Петрович думали, что с уходом моим из кассационного департамента я положу на свои уста печать безмолвия, следуя совету того святого, который рекомендовал ограждать себя молчанием? Нет, Владимир Карлович. «Мы» — ошиблись. Здесь, напротив, у меня развязаны руки, так как я могу говорить по существу, и буду с вами воевать, как бы ни «скорбел» обо мне Константин Петрович». Это мне и пришлось осуществить не один раз, так что Саблер стал являться в общее собрание с тщательно подготовленною речью, проникнутой особым, «елейным» красноречием. Но общее собрание по всем делам соглашалось со мною, пока не произошли две перемены: старые департаменты сената стали наполняться и даже переполняться всякими административными отбросами и часто такими людьми, которым было зазорно подавать руку или отдавать официальный визит. В среде сенаторов появились губернаторы, засекавшие «жидов» и крестьян во время вымышленных бунтов, и целая вереница неудачных директоров департамента полиции, которые, хапнув огромное содержание, отпрашивались, оберегая свою драгоценную шкуру, в сенаторы. Мало-помалу характер и состав общего собрания изменился до чрезвычайности, и прежние представители строго консервативного элемента сравнительно с вновь назначенными оказались либералами, так что звание сенатора для тех, кто стоял за кулисами этого учреждения, утратило всякое внешнее достоинство. В других господах, по поводу многих из которых невольно вспоминался разговор Яго с Брабанцио («Отелло»), я бы не встретил поддержки против Победоносцева и аггелов его, особливо если бы их взгляды разделял министр внутренних дел, согласно с заключением которого рабски вотировали новоиспеченные сенаторы. Но, с другой стороны, наступление так называемого освободительного движения уже при Святополке — Мирском подействовало радикальным образом на Саблера, который совершил по отношению к своему «отцу-командиру» своего рода государственную измену, перейдя avec arme et bagage ¹ ка сторону его противников в комиссии о веротерпимости при комитете министров. Совесть заговорила в медоточивом московском профессоре, и он, выражаясь словами Тургенева, «сжег то, чему поклонялся, поклонился тому, что сжигал».

Но возвращаюсь к уголовному кассационному департаменту. В последние годы моего пребывания в нем влияние Победоносцева и Муравьева на Таганцева, сказавшееся в приведенных объяснениях последнего со мной, усилилось, к сожалению, в резкой степени. Не отказываясь прямо от высказанных им в соответствующих решениях достойных истинного юриста взглядов на сущность и условия совращения в раскол и в ереси, он стал, однако, в случаях, которые тревожили Муравьева и Победоносцева, направлять прения к оставлению жалоб без последствий по процессуальным основаниям. Это сказалось с особой ясностью по двум возмутительным делам: о нижегородских пашковцах и о тамбовских хлыстах. Первое из них дало яркую картину того развращения, которое было посеяно в наших судах Победоносцевым и Муравьевым. 14 человек крестьян Нижегородского уезда…^[101].

¹Пометка Кони: оставить белую страницу_%20 А. Ф. Кони, т. 2

Когда было приступлено к обмену мнений в департаменте, Таганцев предложил голосовать по каждому нарушению в отдельности. Этот коварный прием давал возможность каждое из этих нарушений признать несущественным и затем оставить жалобу без последствий. Я восстал против этого, настаивая на рассмотрении всех нарушений в совокупности, так как только таким образом и можно было восстановить и оценить целостную картину бесчестного ведения этого дела. Меня поддержали, и затем я нарисовал эту картину по фактическим данным, заключив требованием о передаче действий товарища председателя в соединенное присутствие по обвинению его в подстрекательстве к служебному подлогу. Затем началось голосование, и первым должен был подать голос младший из сенаторов, только что назначенный Фойницкий. «Я не нахожу никаких оснований для кассации», — сказал ученый и считавшийся либеральным доктор уголовного права, со своим обычным глухим кашлем и ужимками злой и завистливой обезьяны. «А действия Скворцова?!» — спросил я. «Что же действия Скворцова? —отвечал либеральный ученый.— Он действовал из ревности по вере, и его за это винить нельзя», — возразил он, передергивая карты, как будто дело шло об ответственности Скворцова, а не о вопиющих нарушениях форм и обрядов процесса, допущенных судом. Голоса, однако, склонились в пользу кассации, хотя против нее совершенно неожиданно высказался С. С. Гончаров, почему-то обидевшийся тем, что, требуя отмены приговора, я, между прочим, сказал, что в России еще существуют судебные уставы, которые не надо позволять подвергать бессовестному поруганию. «Хотя я, — сказал Гончаров,— не менее сенатора Кони уважаю судебные уставы, но…» — и т. д. При вторичном рассмотрении дела все подсудимые были оправданы, а соединенное присутствие, жестокое к ничтожным упущениям судей, под председательством честного, но тупого автомата Шрейбера свело дело об ответственности нижегородского товарища председателя на ничто. Негодованию православного ведомства и негодяя Скворцова, как мне передавал Случевский, не было пределов. Боясь, что под давлением министерства бедному Калинину будет отравлена судебная жизнь в судебном ведомстве, я заручился обещанием моего старого товарища и сослуживца Н. И. Белюстина дать ему место в таможенном департаменте и написал об этом Калинину, но ответа от него не получил, вероятно, «маленького героя» не решились притеснять.

По второму делу я понес полнейшее поражение, несмотря на поддержку нескольких порядочных людей между сенаторами

Дело докладывал вышереченный сенатор Платонов, который распинался за оставление жалобы без последствий, за правильное применение статьи 576 Устава угол, суд-ва, ссылаясь, посматривая на меня с особым смаком, на постыдное решение сената по делу Засулич. Его горячо поддерживал Таганцев, лицемерно заявляя о своем личном уважении к Б. Н. Чичерину. Так состоялось решение, жестокое по существу и растлевающее судей, предоставляя полный простор их произволу в отнятии у подсудимого средств оправдания. Мое душевное состояние видно из обмена письмами между мною и Б. Н. Чичериным, начавшегося тотчас после провозглашения позорной резолюции по этому делу^[102].

Должен сознаться, что дела Матерухина и Колесниковых и затем дело графини Нирод, о котором речь будет ниже, были последними каплями, переполнившими чашу моих нравственных страданий в кассационном сенате. Ясно видя, что мне приходится играть глупую роль щедринского добродетельного короля, спрашивающего удивленно щуку о том, знает ли она, что такое правда, я написал Муравьеву письмо, прося о переводе меня в общее собрание. Предчувствия мои о горькой бесплодности моих протестов вскоре и оправдались. Достаточно сказать, что вопрос о штундистах был снова возбужден в департаменте, причем господа Фойницкий и Люце (подавшие затем особое мнение) чуть не добились отмены решения по делу Головко, доказывая, что сенат не имеет права входить в оценку оснований, по которым суд установил в каждом данном случае признаки штундизма. Настроение сената стало таким, что обер-прокурор (сколько помнится Щегловитов) сказал мне, что если этот вопрос возникнет еще раз, то сенат непременно согласится с par nobile fratrum^[103] господами Люце и Фойницким.