Омут памяти

На совещания друг к другу (я имею в виду себя и Лигачева) мы не ходили. В результате в общественном сознании начало складываться представление о двух «политических краях» в партии, о возможности альтернативных взглядов даже в высшем руководстве. Наступило время, когда каждый должен был определять личные позиции. С этой точки зрения фактический раскол «наверху» имел положительное влияние на демократизацию жизни.

Так и шло. Каждый из участников совещаний брал для себя те положения, которые ему больше нравились. Кстати, в этом тоже была своя польза. Постепенно рушилось одномыслие. В газетах, журналах, на радио и телевидении нарождалась новая журналистика, новый стиль письма, на страницы изданий и в эфир все чаще прорывались свежие, смелые материалы проблемного характера.

Свободу слова я считаю главным общественным прорывом того времени. «Четвертая власть» стала потихоньку становиться реальной властью, безбоязненно информировать людей и формировать на основе свободного выбора личное мнение человека. Постепенно создавалась обстановка, когда и мне не надо было спрашивать у кого-то, как поступать в том или ином случае. Это было время особого душевного состояния, когда твои решения приносят людям удовлетворение, радость, связанные с рождением статьи, книги, фильма, что, собственно, и создает великое счастье свободы творчества.

Новыми надеждами зажила интеллигенция. Поначалу побаивалась, как бы не повторилась история с хрущевской «оттепелью». Но постепенно речи на собраниях и съездах писателей, художников, композиторов становились все более уверенными, требовательными, критика ужесточалась, а выступления в средствах массовой информации становились все определеннее и самостоятельнее.

Приведу несколько случаев, когда и мне приходилось вмешиваться. В конце марта 1986 года состоялся съезд композиторов СССР. В прессе освещался скупо. Не сразу была опубликована и речь председателя правления Союза Родиона Щедрина. Почему? Да потому, что Щедрин с трибуны съезда остро и образно говорил о наболевших проблемах творчества, о конкретных чиновных людях, мешающих этому творчеству. Речь Щедрина активно пересказывали, она обрастала слухами и вымыслами.

Газета «Советская культура» опубликовала эту речь. Номер газеты в рознице разошелся мгновенно. И тут же последовал в редакцию звонок по «вертушке». Позвонил зам. зав. отделом пропаганды ЦК Севрук. Какая, мол, необходимость выбирать для печати именно это выступление? Она отличается односторонностью и безапелляционностью суждений, высказывания Щедрина о легкой и симфонической музыке по меньшей мере спорны, не надо их противопоставлять. Много крайностей в оценках.

Когда я узнал об этом, пришлось вмешаться и утихомирить часового у ворот партийности прессы.

Другой пример. 1 ноября 1986 года газета «Советская культура» напечатала статью Юлиана Семенова на тему о личной заинтересованности человека в труде, расширении правового поля для развития инициативы и предприимчивости людей. Он сокрушался, что «мало разрешающих законов — сплошь запрещающие». А чиновники толкуют эти «запрещающие» законы по своему разумению и усмотрению. Писатель ссылался при этом на опубликованную в газете «Советская Россия» статью под названием «Властью сельского совета». В ней восторженно говорилось о том, как председатель одного сельсовета сел за руль трактора и без лишних слов снес частный дом, парники и теплицы для цветов, так как они были построены «на захваченных государственных землях».

Семенов спрашивал: «Имеет ли право председатель сельского совета ломать „Беларусью“ дом, парники, хоть и поставленные в нарушение каких-то правил и уложений?» И отвечал: «Нет, для этого существует институт судебных исполнителей…» Писатель решительно возражал против пренебрежительного отношения к частнику. «На рынке пенсионерка продает помидоры, она спину ломала, ухаживала за ними, вынесла на прилавок задолго до того, как Агропром выбросил первые партии овощей в магазины. Частник? А может, труженик?»

Напомню, что статья Юлиана была напечатана спустя восемь месяцев после XXVII съезда КПСС, на котором остро говорилось о необходимости «открыть простор для инициативы и самодеятельности каждого человека…».

В ответ Семенову «Советская Россия» вместо передовой печатает «обозрение» редакционной почты, в котором цитирует хвалебные отзывы читателей о действиях председателя сельсовета. Так, мол, им и надо, этим частникам! И далее следовало внушение газете «Советская культура»: «Приходится, к сожалению, слышать и другое. Не далее как во вчерашнем номере газеты один писатель негодует против действий коммуниста Дмитрия Куликова — получается, напрасно воюет тот с владельцами мандариновых плантаций, ведь „они не водку пьют, а трудятся в своих теплицах от зари до зари!“, Писатель даже Даля вспомнил — неверно, оказывается, у нас толкуют слово „нажива“: это всего лишь доход, получаемый с хозяйства.

Словарь Даля, продолжает „Советская Россия“, безусловно, авторитетное издание. Но для оценки владельцев черноморских хо-ромов лучше, пожалуй, обратиться к более современному источнику: „Не оставлять без применения мер воздействия ни одного факта, связанного с извлечением нетрудовых доходов. Поставить дело так, чтобы взяточники, казнокрады, мздоимцы, несуны и другие любители наживы за счет общества были окружены всеобщим презрением, знали о неотвратимости наказания за свои деяния“. Это строки из постановления ЦК КПСС „О мерах по усилению борьбы с нетрудовыми доходами“. Именно эту, и только эту позицию отстаивал председатель сельсовета Дмитрий Куликов».

Юлиан Семенов — про Фому, а «Советская Россия» — про Ерему. Сама мысль, что кто-то осмелился выступить в защиту тех, кто своим трудом стремится «много заработать», приводила в ярость сторонников произвола и блюстителей уравниловки. Писатель вел речь о том, что представители власти на местах должны блюсти закон, а не демонстрировать свое самодурство. Но как раз это и не устраивало номенклатурное сообщество.

Особенно доставалось флагманам гласности — газете «Московские новости» и журналу «Огонек». Эти два издания были постоянными «именинниками» на пленумах партии, разных собраниях, в организованных письмах «негодующих» трудящихся и судорожно державшихся за свои кресла «писательских вождей». Постоянно возникал и вопрос о снятии с работы главного редактора «Огонька» Виталия Коротича и главного редактора «Московских новостей» Егора Яковлева.

Демократическое поле завоевывалось по кусочкам, иногда с шумом, а порой и втихую, явочным порядком. Позвонил мне как-то главный редактор журнала «Дружба народов» Сергей Баруздин и сказал, что у него на столе лежит рукопись романа Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Он, Баруздин, не хотел бы меня втягивать в решение этого вопроса, однако нуждается в неофициальном совете. Просит прочитать роман, а затем в дружеском плане обсудить проблему публикации. У меня с Баруздиным были доверительные отношения.

Книга произвела на меня большое впечатление. Особенно тем, что в романе четко выражена попытка провести безжалостную анатомию человеческих судеб, духовной стойкости и предательств, процесса вымывания совести. Книга дышала правдой. Сам автор испытал многое: прошел и через лагеря, и через личный опыт беллетристики полуказенного характера. Я помню его книги — «Екатерину Воронину», «Водителей» и некоторые другие. В «Детях Арбата» Рыбаков рассказывал как бы о себе, но это была книга о духовном разломе общества.

Позвонил Баруздину. Сказал ему все, что думаю о книге. Причем не только комплиментарные слова. В частности, мне было трудно согласиться с эпизодами, в которых московская, еще школьная молодежь демонстративно подчеркивала свою, мягко говоря, «сексуальную свободу». Я понимал, что Москва и моя деревня — разные миры, но все же хотелось думать лучше о нравственности моего поколения.

Рыбаков потом рассказывал в одной из газет о встрече со мной и о моем замечании по поводу «сексуальной свободы». Он спросил:

— Сколько лет вам было, когда попали на фронт?