Омут памяти

Я не буду повторять содержание доклада Горбачева. Оно известно. Однако скажу, что работа над ним далась очень нелегко. Споров особых не было — Горбачев уже был хозяином. В группу постоянно шли инициативные предложения от отделов ЦК, которые еще дышали идеями тяжело больного режима. И с этим приходилось считаться. В результате родился двуликий Янус. Появилось заявление о необходимости перестройки существующего бытия, но тут же слова о строгой преемственности курса на социализм на основе динамического ускорения.

С моей точки зрения, апрельский 1985 года доклад Михаила Горбачева стал одним из серьезнейших документов исторического характера. Он давал партийно-легитимную базу для перемен, а главное — создавал возможности для альтернативных решений, для творчества.

Летом 1985 года я стал заведующим отделом пропаганды ЦК. На Политбюро утвердили дружно, особенно активно поддержал мое назначение Андрей Громыко. Теперь я мог действовать смелее, раскованнее, самостоятельнее, а не где-то на подхвате.

В это время основные усилия были сосредоточены на подготовке XXVII съезда партии. На Политбюро было решено, чтобы я возглавил рабочую группу по подготовке политического доклада. Об этом я расскажу в главе «Последний съезд», равно как и о XIX партконференции, рабочую подготовку которой мне тоже пришлось возглавлять.

К сожалению, 1986 год оказался годом невезения. Прежде всего Чернобыльская авария. Просто мистика какая-то. Горбачеву судьба подкинула Чернобыль, Ельцину — мятеж и водку, Путину — гибель подводной лодки. И все это удары по авторитету власти, столь необходимому в наше переломное время.

Я не был членом чернобыльской комиссии, но участвовал в заседаниях Политбюро и Секретариата ЦК, обсуждавшим эту трагедию. Как это ни странно, отдел пропаганды был отстранен от информации о Чернобыле. Нас по каким-то соображениям, до сих пор не ясным мне, отодвинули в сторону. Видимо, были какие-то детали не для посторонних ушей. Информацией занимались военные в соответствующих отделах ЦК.

У меня остались в памяти острые впечатления об общей растерянности, никто не знал, что делать. Специалисты — министр Славский, президент АН СССР Александров — говорили что-то невнятное. Однажды на Политбюро между ними состоялся занятный разговор.

— Ты помнишь, Ефим, сколько рентген мы с тобой схватили на Новой Земле? И вот ничего, живем.

— Помню, конечно. Но мы тогда по литру водки оприходовали.

Обоим во время этого разговора было за восемьдесят.

На заседании Политбюро звучали иногда малосовпадающие факты и исключающие друг друга предложения. Все оправдывались, боялись сказать лишнее. Кивали друг на друга. Поехали в Чернобыль Рыжков и Лигачев. Их впечатления были очень критические, особенно что касается паникерских настроений в верхних эшелонах власти Украины и бездеятельности государственного и партийного аппаратов. По очереди туда ездили академики-атомщики Велихов и Легасов, оба получили определенную долю облучения.

Что касается информации, то уже на первом заседании Политбюро было решено регулярно информировать общественность о происходящем. На этом настаивал Горбачев. Но государственное начальство и партийные чиновники из отраслевых отделов под разными предлогами всячески препятствовали поездкам журналистов в Чернобыль. Чиновники очень медленно привыкали к гласности, к новым правилам игры.

О Чернобыльской катастрофе написано много, созданы фильмы, опубликованы десятки книг. Ничего нового добавить почти невозможно, кроме, пожалуй, одного эпизода, о котором общественность не знает. Когда обнаружилась угроза радиоактивного заражения реки Припять, то срочно начали сооружать ров на берегу реки, чтобы дождь не смывал зараженную землю в воду. В разговоре со мной министр обороны Язов проговорился, что вот пришлось направить туда подразделение солдат для земляных работ.

— А где же нашли спецкостюмы, их, как докладывают, нет? — спросил я.

— Так, без костюмов.

— Как же так можно, Дмитрий Трофимович?

— Они же солдаты, обязаны выполнять свой долг. — Таков был ответ министра.

Когда я вернулся в ЦК, то для себя выделил две главные проблемы, которые надо было решать незамедлительно, но аккуратно и последовательно. Я имею в виду гласность и свободу творчества. Именно эти проблемы всегда были первыми жертвами любых заморозков в политике. Надо было быстро закрепляться на предмостье, в темпе использовать новые реальности.

Я знаю, что острый интерес, как и неприятие, вызывает моя причастность к развитию гласности. Было бы непомерной самоуверенностью приписывать это себе, но коль посходившие с ума от потери власти «вечно вчерашние» продолжают «облаву на волков», то скажу так: да, я активно способствовал тому, чтобы живительные воды гласности утолили духовную жажду правды в обществе, продвинули человека к свободе.

Регулярно выступая в Москве перед руководителями средств массовой информации, я постоянно настаивал на том, что Перестройка, как фундамент нового политического курса, обречена на провал, если не заработает в полную силу гласность и свобода творчества. Об этом же говорил в своих выступлениях в различных аудиториях: в Перми, Душанбе, Кишиневе, Ярославле, Калуге, Санкт-Петербурге, Риге, Вильнюсе. После 1991 года участвовал в различных научных симпозиумах в университетах США, Канады, Португалии, Англии, Японии, Испании, Южной Кореи, Франции, Германии, Италии, Бельгии, Голландии, Финляндии, Польши, Болгарии, Венгрии, Чехословакии, Кувейта, Ирана, Израиля, Омана, Южной Африки, Египта, отстаивая эти же принципы.

О содержании этих лекций и выступлений не буду здесь рассказывать. Они опубликованы в моих книгах «Реализм — земля Перестройки», «Предисловие, обвал, послесловие», «Муки прочтения бытия». Возможно, сегодня я многое бы написал иначе, но далеко не все. Содержащиеся в них соображения отражают состояние общества между 1985 и 1990 годом, как я его понимал. Они отражают и мои личные поиски того, какими путями продвинуть Перестройку вперед.

Несколько другой характер носит моя книга «Горькая чаша. Большевизм и Реформация России», изданная в 1994 году в родном городе — Ярославле. Она является попыткой обобщить то, что произошло в стране, рассказать о невообразимо трудной дороге к свободе, по которой идет Россия. О неожиданностях, крушениях надежд и личных разочарованиях, толкающих к новым и новым размышлениям.

Гласность быстро завоевывала внимание и уважение общественного мнения. Правда о прошлом и реальностях настоящего, которая была пропитана прошлым, подавала мощные сигналы свободы, что окрыляло людей надеждой. Номенклатура быстро сообразила, что гласность копает ей политическую могилу, и начала ожесточенную борьбу против независимой информации.

В Политюро образовалось в основном три подхода к гласности.

Горбачев выступал за гласность, он понимал ее силу и последствия для системы. Но на первом этапе перестройки он отдавал приоритет информации, рассматривая ее как одну из форм развития демократии. Михаил Сергеевич достаточно регулярно собирал руководителей средств массовой информации, рассказывал о деятельности Политбюро и Секретариата, выражал, естественно, свое удовлетворение положительными статьями о Перестройке. Судя по словам и действиям, он выстроил некую логическую цепочку: информация — гласность — свобода слова. Соединить все это воедино он не решался. Был вынужден маневрировать, учитывая сопротивление аппарата партии.

Собирал подобные собрания, только в расширенном составе, и Лигачев. Он говорил, что поддерживает гласность, но такую, которая служит укреплению социалистических идеалов. Нельзя допускать, чтобы гласность вредила партии и государству. Егор Кузьмич резко осуждал тех, кто увлекается критикой прошлого. Он не скрывал, что выступает за регулируемую и дозируемую гласность.

Мои встречи с руководителями средств массовой информации были довольно частыми. Позиции, которые я защищал, сводились к нескольким положениям: пишите обо всем, но не врите. Надо исходить из того, что гласность — не дар власти, а стержень демократии. Перестаньте бегать за разрешениями, что публиковать, а что нет. Берите ответственность на себя. Я больше говорил о свободе слова, чем о гласности.