Записки венецианца Казановы о пребывании его в России, 1765-1766

- “Я ожидала, что вы это скажете. Рим прав в этом отношении и вы хотите заметить, что Рождество не празднуется во время солнцестояния, как следовало бы праздновать. По моему, подобное замечание не имеет особенного веса. Сверх того, справедливость и политика обязывают меня поддерживать эту маленькую неправильность. Я не могу, вычеркивая 11 дней из календаря, заставить несколько миллионов человек, - да и себя в том числе, - потерять годовщину дня их рождения и имянин. Как знать? Пожалуй, сказали бы, что я отняла 11 дней у жизни человеческой; наконец, стали бы смотреть на меня, как на безбожницу и нарушительницу вселенских постановлений Никейского собора”.

Аргумент не допускал возражений. Всякий поймет, что не было средств оспаривать непогрешимость Никейского собора. По мере того, как императрица говорила, мое удивление возрастало с каждым ее словом; но скоро я заметил, что она пересказывала все это, как алейшее урок, и что если следовало удивляться, то разве ее памяти. Действительно, я узнал на другой день, что великая Екатерина имела у себя в кармане небольшой трактат об астрономии, с помощью которого ей удобно было выказать знание этого предмета. Впрочем, она выражала свои мнения (внушенные ей предварительно) с примерною сдержанностию, она искала эффекта в самой себе, а не в том, что говорила. От природы своенравная и настойчивая, она поставила себе законом сохранять совершенно ровное расположение духа, - привычка, нелегко достающаяся и стоившая ей громадных усилий. В то время, как я видел Екатерину, она была еще молода, высока (sic), белолица, полна, с предрасположением к тучности, имела открытый вид и благородное выражение лица. Люди, которые не признавали главным достоинством наружности правильные черты и гармонию всех лицевых частей, считали Екатерину красавицей. Я в особенности был тронут ее добротой, которая со всех сторон привлекала к ней сочувствие и доверие, столь необходимые монархам, тогда как, напротив, оне отталкивались строгим видом и неприветливостью ее соседа, короля прусского. При обзоре деятельности и всей жизни Фридриха II, удивляешься высокому его мужеству, которое он выказал в своих войнах; но скоро убеждаешься, что он пал бы без поддержки счастия, много послужившего его успехам. Фридрих II многое вверял случаю: это был игрок, по крайней мере, на столько же отважный, на сколько ловкий. Теперь возьмите в сравнение историю Екатерины: вы увидите, что она мало рассчитывала на такие успехи, которые ловятся на лету; что она выполнила дела, которые дотоле Европа признавала невозможными, и что она, казалось, полагала гордость свою лишь в том, чтобы уверить свет, как легко для нее было совершение славных деяний.

Императрица не один еще раз говорила со мной о календаре. Это ни алейшее не подвигало дела вперед. Я решился ей представиться еще однажды, располагая завести речь о другом предмете. И так, я отправился в Czarnokowo (Чернышево?). Увидев, что я иду, она подозвала меня знаком.

- “Кстати”, начала она, “я забыла вас спросить, осталось-ли у вас еще какое-нибудь возражение против предположенной мною меры?”

- Все по предмету календаря?

- “Да”.

- Я доложу вашему величеству, что преобразователь его сам признал маленькую неточвдсть в своих вычислениях; но эта ошибка так мало заметна, что потребует исправления разве через восемь или десять тысяч лет.

- “Мои вычисления согласуются с вашими; но если последние правильны, то папа Григорий VII напрасно сознал свою ошибку, потому что законодатель не должен подозревать за собой ни бессилия, ни неуменья. Не смешно-ли думать, что если бы преобразователь календаря не исключил высокоса в конце столетия, то мир в течение 50-ти тысяч лет имел бы одним годом более, - тогда как в течение этого периода равноденствие прошло бы около 150 раз по всем дням года, а праздник Рождества приходился бы от 10-ти до 12-ти тысяч раз в самой средине летней поры! Преемник святаго Петра, как его называют, встретил в своей пастве сговорчивость и податливость, каких он не мог бы надеяться найти здесь, где существует приверженность к старым обычаям”.

- Для меня несомненно, что воля вашего величества превозмогла бы все эти препятствия.

- “Желаю этому верить. Но какое огорчение было бы нанесено членам нашего духовенства, если бы я принудила исключить из календаря около сотни имен святых, памяти коих посвящены 11 последних дней! У вас, католиков римской церкви, полагается один святой на каждый день года, а у нас бывает по десяти или двенадцати в день. Кроме того, вы возьмите во внимание, что старейшия из государств крепко держатся за свои первобытные учреждения. И народ имеет основание чтить эти учреждения, как благия и священные, потому что оне были всегда неизменны. На этот счет я далека от того, чтобы порицать, например, обычай вашего отечества - начинать год с 1-го марта; для вашей страны в этом обычае является почетное доказательство ее древности. Только не происходит-ли из того какой-нибудь запутанности в счислении времени?”

- Никакой; посредством двух букв, которые мы прилагаем к числам месяца в январе и феврале, всякое недоразумение устраняется.

- “Говорят также, что вы не разделяете 24 часа суток на две равные половины?”

- Действительно, мы ведем счет суткам с начала ночи.

- “Странно! И если вы находите этот способ счисления удобным, то, по мне, он очень затруднителен”.

- Ваше величество, дозволите мне считать наш обычай предпочитательным вашему: с ним мы не имеем надобности возвещать всякий раз о заходе солнца пушечным выстрелом.

- “В добрый час. За то для нас это неудобство возмещается выгодой знать наверно о наступлении полудня или полуночи, когда стрелка на наших часах указывает цифру 12”.

После этой научной беседы, императрица разговаривала со мной о других обычаях Венеции и, между прочим, об азартных играх и лотерее.

- “Меня хотели склонить”, сказала она, “к учреждению лотереи в моем государстве; я на это согласилась, но под условием, чтобы ставка была не ниже рубля. Моя цель была - поберечь деньги человека бедного, который, не зная всех тонкостей игры и соблазняясь ее заманчивостью, постоянно мечтал бы, что dерно выиграть очень легко”.

Таков был последний мой разговор с великой Екатериной, несравненною государыней; которую никогда я не забуду.

...Однажды был я в петербургском французском театре. Сидя один в ложе, я порядочно скучал, как вдруг увидел в соседней ложе хорошенькую даму, также сидящую одиноко. Мы тут же познакомились. Дама говорила по-французски безукоризненно чисто и правильно (вещь, весьма редкая между русскими дамами), и когда я сказал ей об этом, то она объявила себя парижской артисткой, по имени Вальвилль.

- Я не имел еще удовольствия апплодировать вашей игре.

- “Неудивительно: я здесь уже с месяц, а играла всего один раз в “Folies amoureuses”.

- Один только раз? Почему же?

- “Потому, что я не имела счастия понравиться императрице”.

- Императрица весьма разборчива, причем не всегда бывает справедлива. Вы, конечно, намерены ходатайствовать по поводу преждевременного суждения о вашей игре.

- “Ни за что. Однако-ж, я аганжирована на год и потому мне будут платить по сто рублей в месяц; а по прошествии года, выдадут паспорт и деньги на обратный путь”.

- Вот это обстоятельство значительно оправдывает императрицу. Я полагаю, что, поступая с вами таким образом, она думает, что оказывает вам милость...

- “А между тем, выходит совсем иное. Невольное бездействие для меня более убыточно, чем выгодно: я отстаю от своего дела, не успев еще изучить его”.

- Если ваша скромность не обманывает вас в этом случае, так необходимо обратиться с просьбой к государыне.

- “Но каким же образом я добьюсь аудиенции?”

- Способом исходатайствования.

- “Мне откажут”.

- А нет-ли у вас кого из знакомых, кто мог бы по содействовать вам в этом?

- “Никого”.

(Казанова предложил актрисе ехать вместе с ним в Варшаву).

- “Как же вы”, сказала Вальвилль, “выхлопочете мне дозволение выехать из Петербурга?”