Григорий Николаевич Потанин. Жизнь и деятельность

В Чарышской станице Потанин поселился в доме казака Иванова, к которому имел рекомендательное письмо от его племянника, бригадного командира. В этом доме Григория Николаевича приняли, как родного; старик Иванов говорил ему «ты». Он много рассказывал об алтайской жизни, о пашне и покосах, о зимнем промысле соболей ловушками (куемками) на алтайских «белках», т. е. высоких горах, долго покрытых снегом, вблизи верхней границы лесов. Там летом строили избушку так, чтобы не замерзающий зимой горный ручей проходил через нее. На промысел шли зимой на лыжах по глубокому снегу, припасы тащили с собой. Чтобы попасть в избушку, вырывали над нею в снегу глубокий колодец и ставили в него бревно с зарубками вместо лестницы; по зарубкам спускались в избушку и поднимались из нее. Избушка была без окон, так как должна была находиться под глубоким снегом. Куемки ставили в обе стороны от нее длинным фронтом; каждый день двое охотников осматривали их — не попался ли соболь: один шел вправо, другой влево; третий оставался в избушке кашеваром. Через неделю его сменяли. Мяса с собой не брали, рассчитывая на охоту на маралов (оленей). Рассказы Иванова дали Григорию Николаевичу материал для очерка «Полгода на Алтае», напечатанного в журнале «Русское слово» в 1859 г.

Алтай произвел на Потанина чарующее впечатление. Горизонт ограничивали высокие горы, «белки». Склоны гор были покрыты густыми лесами лиственницы, выше которых тянулись альпийские луга с разнообразными цветами. Столь же богаты цветами весной и летом были луга на дне долин; обилие и разнообразие цветов восхищали путешественника. Прозрачные горные реки в больших долинах, окаймленные лесами и лугами, бурные ручьи, сливающиеся каскадами по валунам в боковых долинах и ущельях, дополняли очарование. Дороги извивались то по прозрачной чаще лесов, то по лугам или пашням, распаханным на прогалинах. Станицы с хорошими домами, с резными наличниками, с цветами в окнах, с палисадниками, огородами оживляли по временам пейзаж. Население жило в довольстве, но богачей, подобных иртышским, не было.

За первые два-три года своей службы Потанин хорошо познакомился с двумя типами казаков — иртышским и ал тайским. С первыми юн знакомился у походного костра или в табуне, проводя недели в одной юрте с казаками- табунщиками, ночуя рядом с ними на тоненьком войлоке, ожидая у костра, когда сварится каша, слушая сказочника, рассказывавшего о царь-девице. С алтайскими казаками он сблизился несравненно теснее, проведя полгода в семье казака Иванова в качестве его домочадца, подчиняясь его авторитету. Григорий Николаевич чувствовал, что патриархальные черты алтайских казаков, наравне с другими, ближе его духовному складу, начавшему постепенно обогащаться демократическими настроениями.

Через полгода адъютант атамана, покровительствовавший Потанину, устроил ему перевод в Омск, в контрольное отделение войскового правления, для проверки разных шнуровых книг. Жаль было расставаться с прекрасным Алтаем и его милым людом. Но Омск манил возможностью общения с интеллигенцией, чтения, обогащения своих знаний, недостаточность которых молодой офицер вполне сознавал.

В Омске он застал своего друга, киргиза Чокана Валиханова, и других товарищей по корпусу. Чокан служил в штабе генерал-губернатора, вращался в высших кругах общества, жил богато; он был, как мы уже упоминали, сын киргизского султана и даже внук последнего киргизского хана, киргизский аристократ. К демократическим наклонностям Потанина более подходили другие товарищи по корпусу, простые казачьи офицеры, жившие очень скромно. Они нашли ему комнату у казака, в казачьем форштадте. Комната была обставлена хозяйскими сундуками, покрытыми тюменскими полозами (коврами без ворсы). Кровать, стол и 2—3 стула дополняли обстановку. За комнату и стол,— а последний состоял из чая с хлебом в виде сибирских шанег,— Потанин платил 3 рубля в месяц.

Скучную работу проверки шнуровых книг Г. Н. Потанин разнообразил, делая по поручению Чокана выписки из областного архива. Чокан не имел ни времени, ни склонности к этой кропотливой работе. В архиве, акты которого начинались с половины XVII века, было много интересных сведений о сношениях русских с главами киргизских родов и с князьями соседнего Джунгарского ханства до последних дней его существования, а также о торговле Сибири с городами Туркестана. Выписки Потанин передавал Чокану.

Среди приятелей Потанина выделялся офицер Копейкин, бывший топограф, выполнивший съемку огромного Васюганского болота между Иртышом и Обью и так картинно рассказывавший о природе этой страны, что Григорий Николаевич составил из его рассказов статью, напечатанную в «Тобольских губернских ведомостях». Он же дал Потанину письма своего друга, содержавшие описание плавания последнего на пароходе по Волге. Читая эти письма, Копейкин и Потанин с восхищением отдавали предпочтение оживленной Волге перед Иртышом, по которому только раз за лето проползала медленно, подобно черепахе, коноводка (баржа с лошадиной тягой), нагруженная ямышевской солью. Григорий Николаевич увлекался также чтением книги Семашко «Фауна России». Он напечатал в тех же «Тобольских губернских ведомостях» несколько написанных им по рассказам отца статеек о диком осле кулане [15], о раках, которых в сибирских реках старались разводить исправники, о слоне, приведенном из Ташкента в Омск кокандским посольством, которое сопровождал его отец.

Потанин все больше и больше формировался как натуралист. Он любил составлять гербарии, читать книги по естественной истории. Григорий Николаевич собрал коллекцию полевых мышей, которые однажды сделали нашествие на деревни вокруг Омска и в поисках пищи бегали по улицам и забирались в дома, не боясь людей. Целыми десятками они прятались под скирдами хлеба. О них Потанин тоже напечатал в газете короткую заметку.

В Омске изменились политические взгляды Потанина. Хотя и до своего приезда в Омск он знал о развивавшемся в стране движении за отмену крепостного права, но еще не имел вполне ясного представления о силе этого движения и не знал о жестокостях, с которыми правительство царя подавляло бунты крестьян, требовавших своего освобождения. Да и о самих ужасах крепостничества он еще не имел вполне ясного представления. Ведь в Сибири крепостного сословия не было, не было в сибирских казачьих станицах и сосланных крепостных крестьян, от которых он мог бы услышать подробные рассказы об этих ужасах.

Тем сильнее он был потрясен, когда, приехав в Омск, он узнал как от друзей, так и из журналов, которые после смерти царя Николая стали подвергаться менее жестокой цензуре, горькую правду о гнете помещичьего землевладения, о том, что царь и его правительство сами являются помещиками-крепостниками и защищают интересы помещиков против крестьян, подавляя огнем и мечом бунты последних.

Потанин понял, что в свое время он не сумел оценить полностью обличительный характер «Записок охотника» Тургенева. Стремясь расширить политический кругозор Потанина, Чокан познакомил его с сочинениями Гейне — «барабанщика революции 1848 года». Чокан познакомил его также с петрашевцем [16] Дуровым, отбывавшим в Омске ссылку.

До знакомства с Дуровым Потанин преклонялся перед царем Николаем, и в бытность свою в Антоньевке даже заплакал, узнав о его смерти. Чокан, который раньше пытался пробудить в нем отрицательное отношение к Николаю и критическое отношение к царизму вообще, не имел в этом успеха. Свидание с Дуровым в один вечер сделало то, чего раньше так долго не мог добиться Чокан. Дуров рассказал Потанину о судьбе своего товарища Григорьева, который в числе пяти петрашевцев был приговорен к расстрелу. Когда Григорьев стоял с завязанными глазами перед взводом солдат, повязка с его глаз упала, и он увидел, что солдаты, которые должны были дать по нему залп, взяты из его роты и что командует ими фельдфебель, которого Григорьев очень любил. Это так подействовало на Григорьева, что он тут же сошел с ума. Приговор не был приведен в исполнение. В числе других участников процесса петрашевцев сошедший с ума Григорьев был отправлен в Сибирь на каторгу. После отбытия ее, когда им разрешили вернуться в Россию, Григорьев прожил некоторое время у Дурова в Омске. Он был помешан на мысли о мести Николаю. Григорьев брал в руки какое-нибудь острое оружие, упирал его в стену, сверлил ее и воображал, что сверлит сердце Николая.