В водовороте века. Мемуары. Том 2

Тогда в наш дом на улице Сяонаньмынь буквально нескончаемым потоком приходили борцы-патриоты, и прежде всего деятели движения за независимость. Иные из них ночевали у нас по нескольку дней. Для гостей моя мать была вся в хлопотах, у нее в руках всегда были черпак и кувшин с водой. Это не могло не привлечь внимания военщины. Полиция следила за моим отцом. Узнав об этом, Сон Ге Сим, мать Ко Чжэ Бона, однажды пришла к моему отцу и сказала:

— Прошу, Ким Хен Чжик, теперь не утруждать себя угощением гостей. Если, как сейчас, у вас много будет гостей, то может быть большая неприятность с вами. За вас мы примем всех гостей из Армии независимости, тех, кто приходит к вам в Фусун. Клиентов «Муримской лечебницы» мы будем обслуживать.

После этого мой отец стал больше доверять ей и, естественно, поэтому и я имел с Ко Чжэ Боном близкие отношения.

Семья Ко во многом помогала нам. Когда моя мать после закрытия Пэксанской школы бегала в хлопотах, чтобы получить классное помещение, семья Ко без малейшего колебания выделила для этого соседнюю комнату своего дома.

Не прошло и полгода после переселения в Сидаохуангоу, но Ко Чжэ Бон успел сделать многое: основал Тонхынское училище и сам обучал детей и, умело используя должность заместителя старосты группы из 100 семей, создал в Сидаохуангоу и в его окрестностях организации комсомола и Пэксанского союза молодежи, вел подготовку к созданию Антияпонского общества женщин и Крестьянского союза.

Увидев меня, Сон Ге Сим, мать моего друга, не смогла сдержать слез радости и вспомнила о жизни в Фусуне.

— С осени прошлого года, — говорю я, — был в тюрьме. Недавно освободили меня, и вот я прямо к вам сюда, в Сидаохуангоу.

Внимательно вглядываясь мне в лицо, она говорит:

— Ты, вижу, такой и есть, каким был раньше. Но у тебя на лице отек, ты чем-то заболел? Как заболело бы сердце у твоей матери, если бы она увидела это!..

У них я погостил около месяца. Она же всеми силами старалась помочь мне выздороветь. По три раза в день накрывала мне отдельный стол, на котором — ячменная каша, смешанная с чумизой, салат из съедобных растений. Делала, что могла, и очень извинялась за скудность блюд. Семья эта только что переселилась в новую горную глушь, — теперь она не имела трактира, как раньше, недавно взялась за земледелие первого года после переселения, да у них еще жили внуки по дочерней линии. При мысли об этом мне просто стыдно брать в рот пищу.

Она мой вкус и аппетит прекрасно знала еще в Фусуне. И вот привезла к себе станок для приготовления куксу и угощала меня этим блюдом. А Ко Чжэ Бон, сын ее, ходил в уездный городок Дуньхуа за соленой форелью для моего обеденного стола. Муж сестры Ко Чжэ Бона каждый день на рассвете шел к роднику, чтобы добыть сангора, который, по словам знахаря, очень воздействует на устранение отека. Такая сердечная забота этой семьи обо мне быстро восстановила мое здоровье.

Ко Чжэ Бон встретился в Аньту с моей матерью и вернулся. От Сидаохуангоу до Аньту — около 80 километров. Такой далекий путь он обычно одолевал за день. Люди даже говорят, что он одолеет путь в 120 километров за один день, как сказочный Хван Чхонван Дон из романа «Рим Кок Чжон».

Тогда с ним пришел в Сидаохуангоу мой брат Чхоль Чжу, узнав, что я после тюрьмы нахожусь в Дуньхуа. Принес он мамино письмо и белье для меня. В письме говорилось, что семья наша переселилась из Фусуна в Старое Аньту (Сунцзян), жила одно время в соседней комнате дома Ма Чхун Ука, находящегося за воротами Симынь, а потом опять переселилась в Синлунцунь. В Старом Аньту мать взяла у Ма Чхун Ука швейную машину в долг, шила чужую одежду за плату и немало испытала переживаний, а в Синлунцуне, как я узнал тогда, тоже трудилась не покладая рук, чтобы сводить концы с концами.

Чхоль Чжу пока что не освоился на незнакомой чужбине. До этих пор он жил в городках Чунгане, Линьцзяне, Бадаогоу и Фусуне, которые омывают большие реки. Аньту, довольно отдаленное от равнины и железной дороги, ему казалось слишком скучной глухоманью, еще одним нежилым краем, в котором нужно было прокладывать новый путь в жизни.

— Ты, брат, заехал ли в Фусун-то после тюрьмы? — вдруг спрашивает он меня.

— Хотел заехать, да не мог. Даже и дома не был, а прямо вот сюда, в Дуньхуа. Знаешь, а как же мне побывать в Фусуне-то?

— Фусунцы очень хотели повидаться с тобою, брат. Так, Чжан Вэйхуа каждый день заходил к нам узнать о тебе. Фусунцы ведь люди хорошие, а?

И голос его проникнут тоской по Фусуне.

— А как же! Они всегда были люди добрые.

— Все время думаю о моих фусунских товарищах. Когда ты там будешь, не забудь повстречаться с моими дружками.

— Обязательно! Ну а скажи: в Аньту много у тебя новых друзей?

— Еще мало. В Аньту немного моих сверстников…

Я сразу заметил, что мой брат, очутившись в новом краю, все тоскует по Фусуну и что эта тоска мешает ему в Аньту стоять на твердых ногах и жить уверенно. Свидетельство тому — чуть-чуть печальный взгляд и тоскливое выражение на лице. Может быть, это своего рода симптомы протеста против реальной жизни, что можно видеть у мальчиков того возраста, покинувших родной край. Неспокойная душа брата почему-то тревожила и мое сердце.

— Ты знаешь, дорогой мой братишка, у прилежного хлебороба нет деления на хорошие и плохие поля. Так и у настоящего революционера хорошей и плохой местности быть не может. Почему бы в Аньту не быть хороших друзей? Друзья — это такая вещь: сколько найдешь, столько и заимеешь. Ты забыл, что сказал отец? Друзья, говорил он, не падают сами с неба, их надо искать, как копают драгоценные камни. Найди хороших друзей и стой на твердых ногах в Аньту. Ведь теперь и ты уж комсомольского возраста.

Я не раз подчеркивал, напоминал ему, что нужно готовиться к вступлению в комсомол.

— Понятно. Извини меня за беспокойство, — изменившись в лице, серьезным взглядом поглядел он на меня.

И спустя немного времени Чхоль Чжу стал комсомольцем.

В Сидаохуангоу я помогал Ко Чжэ Бону и Ко Чжэ Рёну в создании Детской экспедиции, Крестьянского союза, Антияпонского общества женщин и вместе с тем старался восстановить связи с членами революционных организаций, разбросанными в районах Восточной и Южной Маньчжурии. Получив мои письма, посланные через Ко Чжэ Бона в связные пункты Лунцзина, Хэлуна и Гирина, в Сидаохуангоу приехали Ким Хек, Чха Гван Су, Ке Ен Чхун, Ким Чжун, Чхэ Су Хан, Ким Чжун Гвон, а всего более десяти моих товарищей. Все они были руководящими кадрами комсомола и АСМ.

От них я узнал, что вихри восстания, сотрясающие Восточную Маньчжурию, достигли стадии более ожесточенной борьбы, чем предполагалось.

Главными силами повстанцев были корейцы, проживавшие в Маньчжурии, их сагитировали на восстание Хан Бин, Пак Юн Сэ и другие. Они выступили перед массами с призывами подняться на восстание, заявляя: чтобы перейти в китайскую партию, надо снискать ее признание практическими боевыми подвигами.

Кстати, к тому времени корейские коммунисты Северо-Восточного Китая, согласно коминтерновскому принципу: в одном государстве — одна партия, отказались от движения за восстановление своей партии и с большим размахом развернули работу по переводу партийной принадлежности в китайскую партию.

И китайская партия объявила, что примет в свои ряды корейских коммунистов на основе принципов проверки на практической работе, соблюдения индивидуального порядка рассмотрения и вступления в качестве отдельной личности.

В такое время даже работники Коминтерна объезжали разные районы, агитируя массы на восстание. Поэтому корейские коммунисты Маньчжурского бюро, старавшиеся перейти в китайскую партию и движимые политическими поползновениями и жаждой карьеры, безрассудно гнали массы на восстание.

Они ликвидировали даже тех, кто не подлежал ликвидации, дошли до того, что сжигали учебные заведения и электростанции.

Восстание 30 мая дало уникальный шанс японским империалистам и китайской реакционной военщине обрушить репрессии на коммунистическое движение и антияпонские патриотические выступления в Маньчжурии. Корейские коммунисты и революционеры в Маньчжурии стали объектами жесточайшего белого террора.