Дневник Елены Булгаковой

Они оба были счастливы. Любопытно: в трехкомнатной квартире на Большой Пироговской, в прошлом, в годы его брака с Любовью Евгеньевной, у Любови Евгеньевны была отдельная небольшая комнатка. В трехкомнатной квартире в Нащокинском у Елены Сергеевны отдельной комнаты не было: Елена Сергеевна была всюду. В единственной просторной — столовой-гостиной, где вскоре появился рояль, оттеснив к стене обеденный овальный стол и в угол — рабочий столик-бюро Елены Сергеевны (почему-то называвшийся «Психеей»). Из столовой налево — маленькая комната Сережи, тоже, разумеется, царство Елены Сергеевны. А направо из той же столовой — дверь в кабинет, служивший одновременно супружеской спальней. («Что касается кабинета, то ну его в болото! Ни к чему все эти кабинеты», — писал Булгаков Попову.)

В этой комнате у окна — старый письменный стол, а вскоре и прекрасное бюро, «александровское»» бюро, любовно купленное Еленой Сергеевной на какой-то дворцовой распродаже. Теперь Булгаков обыкновенно работал за массивной откидной доской бюро. У глухой торцовой стены этой вытянутой к окну комнаты — тахта-постель. Здесь, лежа на этой тахте, Булгаков диктовал Елене Сергеевне. Здесь, умирая, шептал ей последние слова любви: «Королевушка моя, моя царица, звезда моя, сиявшая мне всегда в моей земной жизни…» Здесь ей потом снился…

В первые же месяцы их супружеской жизни он сделал доверенность на ее имя: «Настоящей доверяю жене моей Елене Сергеевне Булгаковой производить заключение и подписание договоров с театрами и издательствами на постановки или печатание моих произведений как в СССР, так и за границей, а также получение причитающихся по этим договорам сумм и авторского гонорара за идущие уже мои произведения или напечатанные» [14 марта 1933 г.].

Она храбро взяла на себя деловую переписку. Нельзя сказать, чтобы у нее сразу получилось, но эта ее деятельность чрезвычайно нравилась обоим. Она писала под его диктовку — пером и на машинке. С бесконечным наслаждением, смеясь и плача, слушала его домашние чтения. Не постигала, почему другие, даже самые близкие, милые, доброжелательные, не видят, что это — чудо, что он — гениален…

Москва. Большой Ржевский переулок, 11 (справа) 1953 г.

Фото Ю. Кривоносова

Знаю случаи, когда он гневался на нее. Например, когда Сережка порезал палец (см. запись 10 марта 1934 г.). Или в письме (3 июня 1938-го): «Ку!.. Одно место в твоем письме от 31-го потрясло меня. Об автографах. Перекрестись, Ку… Ты меня так смутила, что я, твердо зная, что у меня нет не то что строчки горьковской, а даже буквы, собирался производить бесполезную работу — рыться в замятинских и вересаевских письмах, ища среди них Горького, которого в помине не было. У меня нет автографов Горького, повторяю! А если бы они были, зачем бы я стал отвечать, что их нет? Я бы охотно сдал их в музей! Я же не коллекционер автографов. Тебе, Ку, изменила память, а выходит неудобно: я тебе пишу, что их нет, а ты мне, что они есть!»

Не знаю случая, когда бы она сердилась на него. Любила, волновалась, верила, оберегала. Боготворила…

Много позже, в октябре 1955 года, сделала запись на листке календаря.

В тот день Елена Сергеевна побывала у переплетчика, и хозяйка, в прошлом знавшая Е. А. Шиловского по академии, спросила, как можно было не ужиться с таким человеком, как Шиловский. «Почему вы ушли от него?» А через час (и значит, в течение часа Елена Сергеевна что-то рассказывала ей о Булгакове и о себе) сказала: «Теперь я понимаю, почему вы ушли. Е. А. — земля, а Б. — дух (она подняла руку), и вы стали смотреть на Е. А. вот так, вниз (показала)… Я помню изумительную картину художника… написанную на стене (в Бельгии, в Льеже, кажется), там фигура, бесплотная, дух, покидающий землю, и называется — Les premieres secondes apres la mort… (Первые секунды после смерти (фр.)) Это вот вы так наверно стали смотреть на жизнь…

Поцеловала крепко на прощанье и просила приходить к ним».

«Не запомнила», — записала Елена Сергеевна о фамилии художника, и через некоторое время: «Картина бельг[ийского] худ[ожника] Вирца: L'instant apres la mort».

В ее любви было нечто, наполнившее светом все тридцать лет, прожитые ею после его смерти: ощущение, что они связаны навсегда, вечно. Она виделась с ним в снах. Беседовала с ним мысленно. Погружалась в его рукописи — зримый, бессмертный след жизни его души. Перепечатывала, сверяла, продумывала, редактировала. Бесстрашно и дипломатично, наступательно и осторожно продвигала его сочинения в печать. Свято берегла архив. Писала Н. А. Булгакову: «Не бойтесь обескровить мой архив или иконографию Миши — я всегда отдаю только копии».

Ее постоянной и, пожалуй, не горькой, а любовной заботой была его могила. (Я видела, как она отправлялась на кладбище — нарядная, как в гости; как возвращалась с кладбища — спокойная, просветленная, словно после свидания с любимым.) В письмах к Н. А. Булгакову подробно писала, как выглядела могила первоначально, о деревьях, посаженных ею по углам, о гранитной глыбе с могилы Гоголя — Голгофе — водруженной в конце концов над прахом Михаила Булгакова… Об одной подробности промолчала.

На могиле Гоголя этот камень, очертаниями похожий на Голгофу, был подножием креста. На могиле Булгакова креста нет. Нужно сказать, что на захоронениях Новодевичьего тех лет вообще немного крестов. Это было не принято, как не принято было держать иконы в доме. И все-таки кресты есть, небольшие, скромные, мраморные. Люди более робкие или более осмотрительные, но не желавшие отказаться от дорогого символа, делали начертание креста на камне, рядом с надписью, частью надписи. На камне Михаила Булгакова нет даже такого начертания. Заподозрить Елену Сергеевну в боязни нельзя: она никогда и ничего не боялась, тем более если речь шла о последнем прощании с Булгаковым, о его последней воле. Значит, все сделано так, как он хотел. Может быть, он действительно считал, что не заслужил света, а заслужил покой? Или крест, не водруженный на этом камне, все-таки виден, поскольку камень — Голгофа?

Жизнь и дальше жестоко испытывала ее сердце, способное с такой силой аккумулировать и излучать счастье. Ее старший сын, Евгений Шиловский, умер тридцати пяти лет от роду, в 1957 году, от той же гипертонической болезни, от которой скончался Михаил Булгаков. Сестру Ольгу она похоронила в 1948-м. Была трепетно счастлива, когда в конце 1960 года, после тридцати двух лет разлуки, свиделась со своим любимым старшим братом Александром. В 1964 году архитектор А. С. Нюренберг умер в своем доме в Веделе, близ Гамбурга. Их младший брат Константин был арестован в феврале 1941 года в Риге, и более упоминаний о нем в записях Елены Сергеевны я не нашла.

И только однажды судьба пощадила ее. Ее младший, Сергей, рослый и красивый, как ее братья, умер все-таки после нее — через пять лет после нее, на пятидесятом году жизни. Творчеством Булгакова он не был особенно увлечен. Но мать обожал. И в последний путь проводил ее он и именно так, как она хотела. С отпеванием (Елена Сергеевна была верующая, православная) и кремацией — тем же огненным погребением, через которое прошло тело ее любимого.

Ее урна — в переднем углу могилы, слева от вас, если вы стоите лицом к надгробию. И надпись на камне, столь трудном для обработки, лаконична, как она хотела:

Лидия Яновская

От редакции

В скорописи дневников — частые сокращения. Те, которыми Е. С. Булгакова пользуется постоянно [М. А. — Михаил Афанасьевич Булгаков; К. С. — Константин Сергеевич Станиславский; Яков Л. — Яков Леонтьевич Леонтьев; Коля Л. — Николай Николаевич Лямин; Гриша К. — Григорий Конский и др.], сохранены. Слова, сокращения которых не столь последовательны, для удобства чтения даются полностью, без дополнительных оговорок.