Марк Аврелий

Автор этих простодушных писем — двадцатитрехлетний Цезарь, соправитель Империи, назначенный консулом следующего года. Он живет в сельской вилле в двадцати километрах юго-восточнее Рима. Его корреспондент — знаменитый адвокат, друг семьи, его наставник, преподающий ему также высший курс риторики. Неотложные дела задержали его в столице с женой и маленькой дочкой. «Отец», о котором говорится в письме, — царствующий император, дядя автора, усыновивший его согласно династическому плану своего предшественника, скончавшегося семь лет тому назад. «Матушка» — родная мать Цезаря, двадцать лет назад овдовевшая.

Все эти люди несметно богаты, владеют огромными угодьями и мануфактурами, не говоря уже об императорской казне, вполне легально не отделенной от частного состояния государя. В их распоряжении десятки дворцов в Риме, в Италии и по всей империи. Но атавистическая любовь к простоте удерживает их в деревенских домах — старых ухоженных поместьях, где к хозяйскому дому примыкают службы, а рядом с термами стоит давильня. Да и создан этот тип виллы для полного самообеспечения. Кузницы, ткацкие станы, мельницы, стада дают все необходимое для семьи в течение ее отдыха. Когда самый богатый человек на земле именуется просто Антонином, он живет только тем, что дает ему маленькое имение Лорий в Лациуме. Он вовсе не скуп. Просто он — богатый провинциальный помещик, родом галло-римлянин.

Те же склонности и у его приемного сына Марка Аврелия. Но воспитан Марк не приемным отцом, а в Риме собственной матерью и родителями отца, по происхождению тоже провинциалами — испано-римлянами. И если в его письмах чувствуется некоторая похвальба самодисциплиной, которую он соблюдает сверх меры, — быть может, это потому, что некогда его предки дышали сухим воздухом и обитали на скудной почве Бетики. У него нет, как у его отца-императора, интуитивной, непосредственной связи с плодородной почвой Лациума, для него она служит только подходящей метафорой, да и то случайно.

И вообще кратчайший путь к любым вещам для юного Цезаря в этот момент проходит через риторику, которую преподает ему адвокат Фронтон. Но он уже начал заниматься и философией — главной соперницей риторики в римском воспитании. Честолюбивые дед с бабкой рано стали развивать и культивировать естественную склонность молодого Марка к самонаблюдению и диалектике: они спешили раз и навсегда связать себя с самой верхушкой государства. И это им прекрасно удалось: именно образованность мальчика привлекла к нему внимание двоюродного деда Адриана, не имевшего детей.

Марк Аврелий стал императором: дело было блестяще доведено до конца. Он получил надлежащее воспитание для исполнения властных полномочий: при Адриане власть стала обязанностью, требующей высочайших административных и юридических знаний. Главным теперь было хорошо распоряжаться наследством: завоевания и новые идеи после неубедительных походов Траяна полувековой давности не стояли на повестке дня. Что касается моральных качеств юного кандидата на престол, избранного помимо собственной воли, они явно соответствовали его прямому и честному уму. Раньше и серьезнее, чем могли научить его лекции двадцати пяти профессоров, он впитал в себя «колониальные» традиции ригоризма и сосредоточенного труда. А сравнительно недавно он, к великому неудовольствию Фронтона, увлекся учением стоиков. Пока великий император удил рыбу, он читал Катона [11].

У обоих первых лиц империи была общая страсть: прогулки верхом. Пятидесятидевятилетний высокорослый Антонин выезжал с образцовой для римского сенатора статью и элегантностью. Он был красив и дороден. Император благоразумно поддерживал телесное и душевное здоровье. В частности, когда в аристократическом обществе практиковалась ежедневная охота. Марк был ниже ростом, хрупче телом, часто жаловался на боли в горле и желудке. Он плохо спал и ел, а наложенные им на себя стоические ограничения возвышали его дух, но плохо сказывались на физическом состоянии, что вызывало беспокойство матери. И все-таки он ездил верхом: это еще почти две тысячи лет оставалось необходимо для человека, занятого активной деятельностью.

Его мать Домиция Луцилла — редкий уже в то время тип настоящей древней римской матроны. Вопреки обычаю, при Августе узаконенному, после смерти мужа Анния Вера она больше не вышла замуж. Конечно, она при этом потеряла в наследственных правах и социальном статусе, но богатства и почета у нее оставалось достаточно, чтобы вдова, которая могла сделать самую блестящую партию, позволила себе предпочесть независимость. По всей видимости, она употребила ее только для воспитания и возвышения своего сына. Еще у нее была дочь, которой три года назад справили пышную свадьбу с богатым приданым. Домиция разговаривает с двадцатитрехлетним сыном как с маленьким, сидя у него на постели. Она все еще главная женщина в его жизни — и, похоже, останется ею навсегда. Между тем Марк уже семь лет как обручен со своей кузиной, дочерью императора Фаустиной, которой теперь шестнадцать лет. Он давно мог бы на ней жениться, но, видимо, попросил еще время подумать. Все с уважением отнеслись к его осторожности, но дальше откладывать решительный час уже нельзя. Фаустина — несущий элемент династической конструкции, и Марку ее не миновать. Императрица-мать, которую теперь называют Фаустиной Старшей, умерла пять лет тому назад. Дочь унаследовала ее красоту и, без сомнения, властный характер. Будущей весной Марк совершит обряд, а пока болтает с матушкой, которая все время оставалась с ним рядом — неприметная, но бдительная. Она не успокоится, пока ее сын не станет зятем Антонина и отцом новых Цезарей, пока его связь с династией не станет неразрывной. После этого он получит и tribunicia potestas — «неприкосновенность народного трибуна», которая сделает его личность священной.

Старому Катону, великому Вергилию, моралисту Сенеке, гуманисту Плинию понравилась бы эта царственная простота. И в самом деле, перед нами совершенный пример исполнения очень древних и глубоких чаяний римлянина. Возврат к природе был не только литературной модой, а желание поселиться в деревне — не только мечтой горожан. В упорных буколических стремлениях следует видеть инстинктивную потребность существа, живущего в постоянной тревоге, агрессивного и подверженного агрессии, обеспечить себе тыл, почерпнуть сил у своих истоков перед лицом бесконечных сражений, избранных им добровольно или ему навязанных. Гражданину, рожденному свободным и желающему остаться свободным, природа кажется последней защитой от смертельного риска, связанного с политикой, а если он философ — еще и от скверны жизни в обществе.

В племенном обществе, где изолированный человек не имеет ни малейшего шанса выжить, попытки убежать и скрыться или сосредоточиться на себе одном совершенно иллюзорны. Но миф был прочнее любых опровержений. Крупный землевладелец Антонин, ставший хозяином всех провинций, думал, что можно уйти от физического и морального гнета Города. Вундеркинд Марк Аврелий в уединении искал философию, предмет которой — единение всего человеческого рода. Они прожили свою жизнь гармонично, и это заставляет нас верить, что они преодолели в себе внутренние противоречия. Но ценой каких компромиссов и скорбей — это тайна, к разгадке которой надо приблизиться.

Либеральная Империя

Династия Антонинов правила большую часть II века н. э. Древние историки дали ей имя двух самых почитаемых императоров: Антонина, прозванного Пием (Благочестивым), и его приемного сына Марка Аврелия, прозванного Антонином Философом. С тем же правом она могла бы называться именем своего первого эфемерного императора Нервы, или, еще лучше, своего настоящего основателя Траяна.

Нерва, как мы видели, был старый юрист, уполномоченный сенатом восстановить мифические республиканские вольности, о которых мечтала римская элита при тирании Домициана. Когда тот был наконец убит своими приближенными, Нерва поклялся никогда не осуждать на смерть ни одного сенатора. Это соглашение о перемирии, заключенное людьми высшего общества между собой и всегда должным образом соблюдавшееся, не могло не иметь серьезного влияния. Пусть оно было вызвано чисто эгоистическим инстинктом самосохранения правящего класса, но, опосредованно действуя на клиентуру высокопоставленных лиц, чем дальше, тем больше вело к восстановлению личной безопасности и обеспечению собственности в римском обществе. Нерва запретил доносы и произвольные конфискации, попытался вернуть преторианцев в казармы, а главное — постарался как можно скорее передать власть весьма уважаемому военачальнику Ульпию Траяну. Тот установил в Риме самый толерантный, если не либеральный, и уж во всяком случае самый гуманный режим, который когда-либо видели там. Он заслужил имя Optimus Princeps, но испанская династия, которую Траян привел к власти, стала называться династией Антонинов, а не Ульпиев, и это лишний раз указывает, чем в то время больше всего дорожили. Народное чувство, которому неприступность и равнодушие Адриана, преемника Траяна, были неприятны, а его интеллектуальные достоинства безразличны, узнало себя в двух следующих государях — простых и добрых. Религиозная душа Империи нашла своих святых, и потомство утвердило этот выбор. Даже современная историческая критика почти не ставит под сомнение эту легенду — разве что указывает, что крупный землевладелец Адриан был консерватором, а стоик Марк Аврелий — фаталистом. И действительно, эти святые не были пророками. Но тогда, во второй половине II века, богатое общество желало прочного общественного порядка, цивилизованной морали, миролюбивого государственного строя, надежного управления. Скорее всего, там не было места для масштабных политических прозрений. Никто ясно не видел, чего желают неудовлетворенные классы, не слышал подземного гула новых духовных течений. Империя была совершенной административной, судебной и военной машиной. Проблемы в ней решались неторопливо, тогда, когда их уже нельзя было не заметить или отложить. Все устраивалось надолго. Никто не забывал о совершенствовании нравов, гуманизме, равенстве возможностей, но ощущения неотложной надобности перемен, которые могли бы потрясти общественный порядок, тогда не было. Самые жгучие амбиции сводятся к личной карьере, тысячи клапанов предохраняют от взрывов. Господствующая философия, которую будет разделять и наследник, готовый соответствовать всем ее требованиям, исходит из представления о линейном времени, о вечном возвращении.